– Барыня завтракала? – тихо спросил он горничную.
– Разве что кофе пила.
– Захвати что-нибудь с собой.
– Boн, корзинка целая.
– Чего шушукаетесь? – не оглядываясь, спросила Варвара.
– Напрасно поспешаете, Варвара Ивановна, – осторожно сказал Евстафий Селиверстович. – Не пустят вас в такую рань в палату никоим образом.
– Лучше там ждать, чем здесь маяться, – вздохнула Варя. – Как Роман?
– К завтрему протрезвеет, так полагаю.
– Присмотри, чтоб горячего поел.
– Уговорю. Когда вернетесь, если он спросит?
– Сегодня не спросит, ты же сам сказал.
Проводив хозяйку и потолковав с Мустафой о Феничке, Евстафий Селиверстович вернулся в биллиардную. Как ни осторожно он шел, а Хомяков все же проснулся: чуток второй пьяный сон в отличие от первого. Выполз из-под тулупа, прошел к столу, хватанул добрый глоток прямо из графина.
– Черт, теплая…
– Надо поесть.
– Сам знаю, что мне надо.
– Поесть, – негромко, но весьма упрямо наседал Зализо.
– Вот пристал. – Роман Трифонович схватился за сигару. – Ну, давай. Что там у тебя?
– Миска щей сутошных.
– К черту!
– Съедите, тогда и к черту пойду.
– Ладно. И огурцов соленых. Кадушку!..
Евстафий Селиверстович не настаивал ни на столовой, ни даже на буфетной: у Хомякова внезапно «взыграл ндрав», и «ндрав» этот приходилось учитывать. Наверху встретил Немировича-Данченко с Каляевым: оба были в халатах, прямо с постелей.
– Где наша одежда?
– Должно быть, уже почистили. Ступайте в биллиардную, там он. Щи сутошные подать?
– Щи – всегда хорошо.
Зализо велел все принести в биллиардную и спустился туда вместе с гостями.
– Доброе утро, – робко сказал Ваня, увидев хозяина.
– Водку пить будете? – хмуро спросил Хомяков вместо ответного приветствия.
– Я – да, он – нет, – сказал Василий Иванович, имея в виду Каляева. – У нас с Иваном тяжелый сегодня денек. Феничку пойдем искать по участкам.
– Феничку… – горько вздохнул Евстафий Селиверстович.
– Не надо бы ему, – буркнул Роман Трифонович.
– Надо, – упрямо обронил Каляев.
– Ну гляди, паренек…
Варя тихо сидела на стуле у изголовья сестры, не отрывая глаз от ее бледного, осунувшегося – кожа да кости – лица. «Увезу я ее, – думала она, напряженно прислушиваясь к тихому дыханию Наденьки. – Как только поправится, как только разрешат врачи, сразу увезу. В Швейцарию, в горы. Тишина, чистый воздух, люди за грошовыми подарками не давятся. Купим там домик…»
Бесшумно открылась дверь, и вошли двое. Старший врач отделения Степан Петрович Чернышев и второй, Варе неизвестный. Беззвучно приблизившись, долго слушали, как Наденька дышит. Потом Степан Петрович поманил Варвару, и все трое вышли в коридор.
– Спит, – с облегчением сказал Чернышев. – Слава тебе, Господи.
– Ночью не спала, – пояснил второй, помоложе. – Я раза четыре заходил: глаза закрыты, но, вижу, не спит. А к утру молодость свое все же взяла.
– Когда вы мне ее отдадите, Степан Петрович?
– Через недельку возобновим этот разговор, Варвара Ивановна. Очень важно по возможности восстановить ей сон, ну, и подлечить немного. Косточки у нее целы, но чудом истинным, так все в ней натружено и перемято.
– Дома мы создадим все условия…
– Нет, Варвара Ивановна, – сухо перебил Чернышев. – Здесь сама обстановка лечит, а дома она, не дай Бог, о горничной своей думать начнет, и я не знаю, куда это может завести ее психику. Ни в коем случае не будите ее, а когда сама проснется, попробуйте осторожно поговорить. Очень осторожно. Только не о Ходынке и не о горничной… Как ее звали?
