любая человеческая жизнь бесценна, на Земле воцарится рай. Люди станут беречь друг друга, исчезнут вендетты, мщение, прекратятся все войны, и люди наконец-таки обретут счастье.
– Человек не нужен человечеству.
– Да, но человечеству нужен человек, Наденька. Просто необходим, оно погибнет без него.
– Вы рассказали красивую легенду. Всего лишь легенду.
– Отнюдь, Наденька. Записавший эту быль конкистадор был так потрясен увиденным, что вернулся в Испанию, постригся в монахи и стал писать правду о конкисте.
– И был сожжен на костре в Толедо как еретик, – неожиданно громко и ясно произнесла Надя.
– Вы… Вы знали эту легенду? – изумился Беневоленский.
– Нет. Но я знаю, что было именно так, потому что правда никому не нужна. Жестокость, ложь и хищная, звериная, ненасытная жадность – вот три кита, на которых стоит мир. И стоять будет, пока сам себя не растопчет.
Всю эту тираду Наденька выпалила на одном дыхании. А выпалив, обессилено откинулась и закрыла глаза.
– Уходите, Аверьян Леонидович, уходите, – решительно зашептала Г рапа.
– Не надо, – не открывая глаз, тихо сказала Надя.
И наступило молчание.
– Маша тоже хотела растоптать, но – не смогла, – по-прежнему не открывая глаз, сказала Наденька. – А Ваня Каляев сможет. Он – сможет, удержите его.
– Я не знаю, кто такой господин Каляев, но Маша обладала тем самым вселенским запасом долга…
– Удержите его…
Надя произнесла эти два слова еле слышно, с огромным напряжением и с огромной мольбой. Грапа тут же молча обхватила Аверьяна Леонидовича за плечи и весьма бесцеремонно вытолкала его за дверь.
– Ну, что Наденька? – спросила Варя, едва Беневоленский вошел в столовую.
Все почему-то продолжали сидеть за накрытым столом, хотя традиционный поминальный обед уже закончился. И Евстафий Селиверстович то и дело многозначительно заглядывал в дверь, не решаясь, однако, в такой день беспокоить господ.
– Кто такой Каляев?
– Каляев? – переспросил Роман Трифонович. – Надюша вспомнила о Ване Каляеве?
– Кажется, он был в нее влюблен, – сказала Варя. – Естественно, она могла заговорить о нем.
– Надя почему-то связала его с Машей и дважды просила удержать. От чего нужно удерживать этого господина?
Все молчали. Хомяков невесело усмехнулся:
– Полагаю, от мщения.
– От мщения? – настороженно переспросил Василий. – Это серьезно? Кому же он намеревается мстить, Роман?
– Он – максималист. А цель максималиста – все или ничего. Иного ему просто не дано.
– Ваня Каляев – всего-навсего влюбленный гимназист, – мягко улыбнулась Варя.
– Это он сегодня – влюбленный гимназист, – сказал Николай. – Но любой влюбленный гимназист может завтра стать ненавидящим террористом.
– Ну, уж это слишком, – усомнился Иван. – Терроризм всегда – идейное деяние. В отличие, скажем, от бандитизма. Ты согласен с этим, Вася?
– Не совсем, – помолчав, сказал Василий. – Великий грех всегда требует внутреннего оправдания, и если под идеей террора подразумевать просто попытку самооправдания, то в этом ты, Ваня, прав. Но это всего- навсего подмена одного понятия другим. Оправдание средства даже самой высокой целью не может быть названо идеей ни при каких обстоятельствах.
– Что же в таком случае ты понимаешь под идеей?
– Ненасильственное служение людям во имя блага их.
– Это уж слишком… по-христиански, – проворчал Хомяков, посасывая незажженную сигару.
– А что выдумало человечество за все время своего существования гуманнее христианства, Роман? Утопию Томмазо Кампанеллы? Сен-Симона? Социальную гармонию Фурье? Или, может быть, новомодного Маркса с его призывами к непримиримой классовой борьбе во имя перераспределения материальных благ? Что, позвольте спросить? Нет, вы не сможете ответить на этот вопрос, не упомянув при этом о насилии хотя бы и в скрытой форме.
– Любовь, – округлив глаза, вдруг сказала Анна Михайловна. – Любовь, господа. И не надо ничего выдумывать.
– Мы с тобою влюблены: ты – в хозяйку, я – в блины, – с усмешкой сказал Роман Трифонович.
Все заулыбались, утратив внутреннюю напряженность. А Иван наклонился к капитану, шепнул на ухо:
– Коля, жена у тебя – чудо! Счастливчик ты наш…
– Да?.. – растерянно спросил Николай, уже изготовившийся ляпнуть своей Анне Михайловне что-то
