Женщина включает верхний свет, жизнь приобретает знакомые очертания, Волков подходит совсем близко, Ева напряженно вглядывается в знакомое лицо, в странно седые над молодым лбом волосы и покорно поднимает руки вверх на его просьбу. Волков, бледный до голубизны напряженных прожилок на висках, сначала неуверенно, словно боясь обжечься, проводит у нее по бокам, расстегивает куртку и вынимает из кобуры пистолет. Потом он становится на колени, ощупывает ее ноги, вдруг устав, прислоняется на секунду лбом, и Ева закрывает глаза. Он встает, хватает с вешалки куртку и шарф, Ева вспоминает, как Николаев вытащил его из этой квартиры в пижаме и отвез в морг на опознание китайцев, расстрелянных в экскурсионном автобусе. Они спускаются по лестнице, в дверях подъезда он ее задерживает, выходит первый, дожидается, пока из джипа во дворе выбегает удивленный охранник – хозяин не предупредил по телефону, что выходит из квартиры, – Волков жестом показывает, что охранник свободен, и Ева улыбается плавности и естественности этого барского жеста. Шофера тоже отпускают. Волков садится за руль, дожидается, пока она заблокирует свою машину, и спрашивает, словно пробуя голос:
– Что, действительно в спортзал? В какой? Зачем?
– В тот, где маты чище.
Небольшой южный городок. Вокзал, милиция, баня, даже две бани, заброшенный Дом культуры в заброшенном городском саду. Кинотеатр с колоннами. Как ни странно – идет кино. По утрам для детей мульфильмы, по вечерам – всю неделю «Империя страсти». Вглядывась в лица прохожих, Вера пытается найти неизвестный никакому другому народу никакого другого места фермент наслаждения сексуальным насилием: каждый день зал полон. Что заставляет этих людей смотреть историю любви с отсечением в конце мужских половых органов?
– Цена билета, – говорит Хрустов, – пять рублей. Пойдем в кино?
– Это невозможно смотреть, – заводится Вера, – представь только, что все художественные произведения, созданные народами мира, все картины, книги о любви, песни, скульптуры, музыку – всё сложили в одну кучу. Огромная такая куча посередине планеты!
– Как это – музыку в кучу? – улыбается Хрустов.
– Да не важно как! Просто сложили, просто представь! И вот пришел японец, залез на эту кучу и… накакал сверху. Немножко своих японских испражнений.
– А мы не будем смотреть на экран, мы будем целоваться в последнем ряду.
– Я серьезно.
– И я серьезно.
Хрустов и на самом деле не шутил. Третий день они безвылазно (если не считать прогулку по городу вечером и посещение ресторана на вокзале) находились в гостиничном номере. Такой сексуальной оттяжки у него не было давно, но спустя три дня он подумал, что даже самый невероятный трах требует разнообразия. Головокружением подсасывало тело истощение, ресторанная еда отвращала, он бы сходил на рынок и принес в ресторан хороший кусок мяса, чтобы его приготовили, но вот беда: рынок работает утром, а они в состоянии выползти из гостиницы только к вечеру. В магазинчике у кинотеатра они покупали красное грузинское вино, только на него у Хрустова и оставались какие-то надежды, но вот Вера… Она стала время от времени шевелить пальцами, чтобы движением повернуть свободно болтающиеся кольца, она похудела еще больше, он стал бояться причинить ей боль и вдруг ловил себя на мысли, что, обнимая женщину, чувствует страх за нее и жалость, а не то, что полагается чувствовать мужу в медовый месяц.
Иногда они просто лежали рядом, затаившись в утробе ночи и подслушивая дыхание друг друга, иногда на Веру нападали приступы садомазохистских извращений, она еще заводила его одним словом или взглядом, но к концу пятого дня Хрустов попросил дежурного в гостинице купить в номер видеомагнитофон и обрадовал продавца видеокассет в рыбном магазине покупкой «крутой эротики» отвратительного качества.
То ли от физического истощения, то ли от умственного оцепенения, в котором он пребывал с момента удачного приземления на вспаханное поле кооператива «Золото Кубани», но на Хрустова, устроившегося у телевизора, вдруг накатило такое мощное дежа вю, что он за десять минут совершенно позабыл, где находится и сколько ему лет. Это случилось вдруг, он отвел взгляд от экрана с одновременно совокупляющимися двумя женщинами и двумя мужчинами и подумал, что в комнате что-то изменилось. Еще он подумал, что его подташнивает, то ли от консервов, то ли от удара бутылкой по голове, что пора перестать таращиться в телевизор и поехать на Арбат или на Горького снять девочку.
– У меня прыщи! Ты что, не слышишь, у меня прыщи, – его трясла незнакомая девушка, Хрустов несколько секунд вспоминал, когда и откуда он ее привел. – Хрустов, это безобразие, мы едим что-то не то. Посмотри на себя в зеркало, краше в гроб кладут!
На слове «гроб» Хрустов обнаружил себя в номере гостиницы, выключил кассету, посадил девушку на колени и раз пять произнес ее имя, а потом попросил, чтобы и она назвала его по имени, если помнит, после чего заказал бутылку водки и икры и надрался, мешая водку с красным полусухим, до галлюцинаций.
На следующее утро у него болела голова. Кое-как выбравшись из кровати – сдвинутые вместе две полуторные тахты, – Хрустов добрел до зеркала в ванной. Обнаружив в ярком прямоугольнике над раковиной совершенно незнакомую морду, украшенную неопрятной щетиной, Хрустов решил избавиться от этой морды и от боли в голове путем промывания мозгов оставшимся со вчерашнего вином. Употребив достаточно для усыпления головной боли, Хрустов решил разобраться с изображением в зеркале, для чего достал из дорожной сумки документы. Этот бодрячок с улыбочкой повидавшего виды супермена ему, конечно, знаком, но не до степени накатившего узнавания. Так… Вроде родной. Но кто эта женщина, которая напряженно смотрит с фотографии в паспорте, он вспомнить не мог. Смутным видением возникал образ худенькой девушки, почему-то выполняющей все его немыслимые прихоти в постели. Чтобы определиться окончательно, Хрустов опрокинулся на спину – он разглядывал паспорта, сидя на кровати, – протянул руку, задрал голову вверх и сдернул с женщины покрывало, сбросив его на пол. Под покрывалом… Хрустов медленно, помня о затаившейся боли в голове, сел и весь покрылся от страха испариной. Расправляясь зародышевой бабочкой, медленно протягивая перед собой руки и вытягивая со стоном ноги, на кровати потягивалась не то чтобы голая женщина… И девушкой ее тоже трудно было назвать. Сколько дают за совращение несовершеннолетних, Хрустов никогда не интересовался. Подняв вверх руки и растопырив пальцы, она смотрит несколько секунд на массивные кольца и грустнеет на глазах. Больше всего Хрустова удручает, что и кольца он помнит почему-то, и эти растопыренные пальцы вызывают у него смутные ассоциации, но он никогда не видел этого рыжеволосого подростка!
– Сейчас я тебе покажу. Я обещала. Этот момент наступил, а ты мне не верил, – незнакомым высоким голосом сообщает девочка. Сколько ей, интересно? Пятнадцать? Тринадцать? Она встает, держа руки перед собой, берет с пола его бутылку, отпивает, кривится, и Хрустову кажется, что он подсмотрел чудо: от отвращения девочка вздрагивает, и дрожь проходит по длинному телу от дернувшейся головы до ягодиц, словно кто-то изнутри, под кожей перебрал по одному позвонки.
– Долго мне ждать, иди сюда?! – кричит девочка из ванной. Хрустов, совершенно не чувствуя своего тела, встает и смотрит сверху на двинувшиеся к ванной знакомые голые ступни.
Она стоит у раковины. Дождавшись его, опускает руки пальцами вниз. Со звоном скатываются кольца, ударяясь в блестящую эмаль, и движутся по вогнутой поверхности отжившими иллюзиями серебряной надежды. Хрустов, покачнувшись, еле удерживается за притолоку. Девочка поднимает голову и видит себя в зеркале.
– Вот это да-а-а-а… – она выдыхает восторг и ужас, хватается за щеки, поднимает руками волосы, скашивает на схваченную прядку глаза, потом ощупывает тело, разглядывает низ живота и сообщает в бледное лицо мужчины над ней: – Вот это кайф, скажу я тебе!
– Нет, – говорит Хрустов. Он видит себя как бы со стороны: большой и слегка не в своем уме мужик лежит на спине на кровати, на нем сидит голая девочка и застегивает пуговицы на его рубашке. Когда он надел рубашку на совершенно голое тело и лег на кровать, Хрустов не помнит, но зато отлично знает, что последует дальше. Рубашка застегнута, зеленовато-карие глаза туманятся, ему приказано приступить к расстегиванию пуговиц. Хрустов сопротивляется. Он чувствует, как девочка поднимает его руки, кладет ладони на грудь, трясет его. – Нет, Вера, – он осторожно и очень тихо выговаривает имя.
Еще часа три Вера мучает его приставаниями, Хрустов сдается, но это не приносит удовольствия ни ему,
