самое… – закончил он неуверенно, потому что на него уставились все.
Ева справилась с чудовищным напряжением в руках и смогла, наконец, ими двигать; она взяла «беретту», посмотрела ее обойму.
Подполковник встал, подошел к Коту, потрогал его шею, выпрямился, постоял немного в задумчивости и вышел из кабинета.
– Что же это у вас, Татьяна Дмитриевна, вещественное доказательство с полной обоймой! Ай-яй-яй, Татьяна Дмитриевна, с вашим-то опытом, знанием жизни и системы, как же вы так опростоволосились? – Ева говорила с трудом, тяжело дыша. – Он бы нас всех перестрелял и сбежал бы, чего доброго, а? Или не всех, Татьяна Дмитриевна? Всех – или не всех, а?
Калина молчала, глядя перед собой.
– Вы, Ева Николаевна, опять убили подсудимого на допросе, и у вас истерика, – сказал Гнатюк, – а насчет обоймы разберемся.
– Не слышны в саду даже шорохи, да? Все! Все здесь замерло… до утра!.. – В кабинет вбежали люди, но Ева их не различала. – Там у вас под окном пиликает машинка для Кота! Татьяна Дмитриевна, пора! – Она отбивалась, ее уводили силой.
Еву почти внесли в тот самый кабинет, где полчаса назад она была тщательно обыскана. В кабинете была кушетка, покрытая прозрачной и скользкой клеенкой, на нее Еву и положили. Как это ни странно, но возле Евы сидела одна из обыскивающих ее женщин. Женщина неумело откупоривала пузырек с нашатырем, руки ее тряслись. Смочив ватку, она протянула руку к Еве. Ева отмахнулась. Тогда женщина сама понюхала, закрыв глаза.
– Говорят, – она слегка задыхалась, но явно получила удовольствие, – что вы продемонстрировали чудеса реакции и всех спасли! А чем вы его убили? Вы сломали ему шею?
– Нет. Вы не нашли у меня одну вещь. Я ее запрятала в самое укромное место, – Ева поманила пальцем женщину и прошептала ей на ухо что-то такое странное, что женщина сначала, вытаращив глаза, смотрела перед собой, а потом быстро и ярко залилась краской. – А теперь, голубушка, позовите ко мне психолога. Пожалуйста.
Далила пришла с магнитофоном. Магнитофон был маленький и не требовал микрофона, Далила села на кушетку рядом и положила его, направив черной решеткой к Еве.
– Дело было так, – Ева легла поудобней, руки закинула за голову. – Тщательно проведенный перед допросом обыск насторожил меня и… напугал, да, напугал. Поэтому во время допроса мною была проявлена необычайная бдительность. Результатом этой бдительности стало наблюдение странного поведения следователя Калины, которая в ходе допроса выложила перед обвиняемым, якобы для опознания, пистолет типа «беретты», старого образца, с полной обоймой, то есть категорически заряженный. Ее навязчивые предложения обвиняемому приблизиться к вышеназванному оружию заставили меня внутренне сгруппироваться и подготовиться. Поэтому, когда он протянул руки к пистолету, я всадила ему в глаз штык, что и послужило причиной его мгновенной смерти. Все.
– Ева Николаевна, – Далила растерянно смотрела на Еву, – где вы взяли штык?
– Это не мой штык, это штык общественный, он принадлежит герою гражданской войны, отлитому в виде бронзовой скульптуры. Штык находился там же, на столе следователя Калины, за плечом этого самого красноармейца. Я надеюсь, у тебя все хорошо записывается? – Ева кивнула на магнитофон. – Ты должна хорошо подготовиться и ничего не пропустить, тебе придется тщательно описать нашу беседу и много раз прокручивать эту пленку перед компетентными лицами. Я думаю, что сказанного вполне достаточно, чтобы продемонстрировать мою необычайную бдительность и хорошую реакцию как следствие этой бдительности. Но, чтобы ты не почувствовала себя уж совсем обделенной, я могу подкинуть тебе некоторые неорганизованные мысли. Для какого-нибудь диагноза, например. Мне категорически неприятна мелодия «Подмосковных вечеров». Я ее ненавижу, особенно когда милая смотрит искоса и при этом низко наклоняет голову! Меня это возмущает. Поэтому особое обострение моей бдительности произошло в момент звучания этого напева, издаваемого автомобильным клаксоном за окнами Управления. У меня есть одна навязчивая идея. Она пока не доказана. Мне кажется, что убиенный мною преступник знал, что это знак, ему поданный, что он должен перестрелять, кого надо, в кабинете, и уехать на машине, которая сигналит таким идиотским напевом.
– Ева Николаевна, как вы себя чувствуете?
– Прекрасно я себя чувствую, прекрасно. Больше всего я рада присутствию при допросе двух охранников. Поинтересуйтесь, пожалуйста, их именами и возьмите у них подробное интервью, описывающее мои действия. Потому что полковнику Гнатюку я больше не верю! – это Ева прокричала, на всякий случай наклонившись поближе к магнитофону.
– Вы так странно говорите. Вы точно в порядке, вам не нужна помощь?
– Я так говорю исключительно для ясности.
И так Ева говорила еще часа два. Выполнив настойчивую просьбу женщины в форме, она хлебнула-таки валерьянки, скривившись и заметив, что «факт потребления успокоительного средства произведен». Отлежавшись на кушетке, Ева вытянула перед собой руки и заявила, что «нервное дрожание больше не замечено»; поднявшись после этого и посетив туалет, Ева сказала сама себе в зеркало: «В наличии имеется подозрительная нездоровая бледность и неопределенность взгляда». После туалета ей попался Демидов. Ева смутно запомнила, что он ласково и ненавязчиво предлагал ей сменить место работы и образ жизни. На что она заметила, что «естественные потребности ее организма должны реализовываться в профессионально подготовленных для этого местах», и фраза эта не давала покоя Демидову все выходные. Подходя к своей машине на стоянке, Ева про себя пробурчала, что «задержания не последовало», вырулив вполне сносно, она все-таки затормозила на светофоре проблемно, с разбитой задней фарой новенькой «Вольво». Из «Вольво» с криком вырвался молодой и эффектный здоровяк, размахивая руками. Когда он сказал все что хотел, Ева спокойно заметила, что «имеющие место оскорбления обобщают намерения говорившего в отношении всех женщин на планете и поэтому не могут относиться конкретно к ней». Внимательно осмотрев его выпученные после этого глаза и открытый рот, Ева презрительно наградила здоровяка диагнозом: «инфантилизм на грани дебилизма» и вырулила из затора машин, помяв газон.
Минут через сорок Ева с удивлением отметила, что уже почти доехала до станции Капотня. Она попробовала разобраться в таком странном поведении своего организма, но очень болела голова, ничего не получилось.
Сантехник Володя вставлял стекла, включив на полную громкость магнитофон. Ева завороженно несколько минут смотрела, как артистично он заколачивает маленькие гвоздики в ритме Баха. Гвоздики Володя доставал изо рта, что не давало ему возможности подпевать во весь голос: он только мычал. Забив последний, Володя и с лестницы слез под музыку, заметив Еву лишь на последней ступеньке.
– Володечка, – пробормотала Ева, глотая слезы, – со мной что-то случилось, я теперь говорю, как в милицейских протоколах!..
– Это ерунда, это мы исправим моментом, я тебе сейчас расскажу, что тут в доме произошло. Я два дня вставлял стекла, а все стены в дырках.
– Это последствия моего присутствия, – стучала зубами Ева по горлышку бутылки, не сопротивляясь Володиным методам лечения. Ей показалось, что она глотала что-то совсем безвкусное очень долго, так долго, что устала глотать и решила прилечь тут же, на траве.
Володя принес ее в дом, устроил на кровати. Кровать скрипела и покачивалась, вместе с ней качался потолок и окно, окно резко темнело, а огонь свечки разгорался пронзительно ярко, хотелось закрыть глаза, но этого делать было нельзя. Сразу появлялись старик и старуха у самого синего моря.
– Нет, ты только посмотри, какое море, синее, белое, в пене, такое живое! Песок, камни, хижина, а в хижине, понимаешь, живет старик и старуха. Старуха такая сухенькая, скрученная, нос крючком, ехи-и- идная! А старик грустный, прямой, спокойный.
– Это невыносимо! Перестань, старуха такая противная. Слушай, а ты сказки Шахерезады не знаешь?
– Ну, это ведь нельзя, ты что, не понимаешь? Они же ужасно сексуальные!
– Вот именно. Давай что-нибудь сексуальное, честное слово, эта старуха, она такая страшная, я ее боюсь, а старика жалко.
– Нет, я не могу, я человек в этом отношении принципиальный. Эти сказки до добра не доводят, а с
