же все только и делали, что оскорбляли меня и попрекали этим, и, клянусь тебе, мне понадобилось много времени, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что никто — слышишь, никто! — не будет держаться со мной приветливо.
— Это, должно быть, тяжело.
— «Тяжело» — не то слово. — Он покачал своей бесформенной головой, словно ему было нелегко поверить, что он пережил те времена. — Нет такого слова, которым можно это описать. Их не трогали даже мои слезы, хотя, правду сказать, я очень быстро разучился плакать. Однажды я понял, что всю жизнь искал сочувствия, а на самом-то деле желал вовсе не сочувствия.
— Мести?
— Возможно.
— За что? За то, что не встретил сочувствия?
— За все. Я не знаю, кто меня породил и почему он это сделал, но с того самого момента со мной поступали только несправедливо. — Он усмехнулся. — И пока я не решил поступать еще более несправедливо, чем остальные, со мной не происходило ничего хорошего. — Он показал на цепь. — Вот поэтому я с тобой так обхожусь, и поэтому я жесток с окружающими. На пальбу принято отвечать пальбой. Другого способа не существует, и теперь меня уважают.
— Тебя боятся. Тебя не уважают.
— Какая разница? Ты меня боишься?
— Да.
— Этого мне достаточно. — Он пожал плечами с искренним безразличием. — Меня уже не волнует, что я вызываю отвращение. Даже забавляет, когда я замечаю, как неприятно людям мое присутствие. Это просто здорово — навязывать свое присутствие, зная, что другим приходится проглотить свое отвращение из опасения, что я разозлюсь.
— Это логично.
Он взглянул на пленницу с некоторым удивлением: его поразило, с какой естественностью она произнесла свое замечание.
— Что логично? — спросил он.
— Что тебе нравится вызывать ненависть, отвращение и страх. — Кармен де Ибарра провела рукой по своим длинным волосам, как делала сотни раз за свою жизнь, и сейчас этот жест выглядел непроизвольным. — Всем нам хочется произвести на остальных какое-нибудь впечатление, и когда мы не можем добиться того, чтобы нас любили или нами восхищались, мы готовы принять любое отношение, но только не безразличие.
— Я предпочел бы безразличие, — уверенно сказал Оберлус — Мне было бы несложно прожить без внимания окружающих.
— Это не так, — возразила она. — Никто не желает прожить не замеченным окружающими, и ты еще меньше, чем остальные. Думаю, ты каким-нибудь образом заставил бы обратить на тебя внимание.
Он помолчал в задумчивости несколько секунд. И вдруг сказал:
— Может быть, однажды я сниму с тебя эту цепь.
Малышка Кармен почувствовала, как у нее защемило под ложечкой, однако ничего не сказала.
Оберлус как будто не обратил внимания на ее молчание; он спросил:
— Тебе хотелось бы выйти и пройтись по острову?
Она пожала плечами:
— Вряд ли там есть на что смотреть.
— Ты могла бы просто полежать на солнце.
Она снова промолчала.
•
Через три недели Игуана Оберлус взял зубило и молоток и сбил болт, скреплявший охватывавшее ногу пленницы выше щиколотки широкое кольцо, к которому присоединялась цепь; на ноге женщины кольцо уже оставило глубокий, гноящийся отпечаток.
— Почему ты это делаешь?
— Отпала необходимость держать тебя на цепи. Я предполагал, что ты можешь покончить с собой, но теперь знаю, что ты этого не сделаешь. А уйти на этом острове некуда.
Ощутив себя свободной, Кармен де Ибарра никак не проявила своих чувств. Она продолжала сидеть на кровати, глядя на цепь, и по ее виду было совершенно невозможно определить, что именно она на самом деле испытывает.
Он оглядел ее неподвижную фигуру и наконец махнул рукой в сторону сундуков в глубине пещеры, куда ей раньше не было доступа.
— Там твоя одежда.
Она еще долго сидела, прежде чем направиться — очень медленно — к сундукам. Открыв самый большой из них, она замерла, глядя на платье, которое было на ней в тот вечер, когда она высадилась на берег. Она помнила, как аккуратно свернула его и положила на камень, перед тем как зайти в воду.
Все это время она была без одежды, и широкая юбка, корсаж, нижняя юбка и белье вернули ее к осознанию реальности того мира, из которого она и дальше хотела оставаться вычеркнутой.
Это платье из серого шелка с черными кружевами на воротнике и манжетах ей подарил Херман де Арриага после упоительной ночи любви, и она впервые надела его, когда они поехали в Аранхуэс на поиски часовни, в которой намеревались обручиться месяц спустя.
Она все еще помнила тоскливое чувство, которое овладело ею, когда она вошла в крошечную церковь, — чувство, вызванное сознанием того, что они собирались узаконить свое тогдашнее счастье, превратив его из свободного чувства в принудительную обязанность.
Теперь вид этого платья вызвал у нее похожее ощущение. Сумасшедшая сексуальная фантазия, оргийный кошмар-реальность, положительная роль которого заключалась в том, что он перевернул все ее представления о существовании и о себе самой, раскрыв ей подлинную природу ее личности, казалось, подошла к концу.
Не понимая почему, она интуитивно чувствовала, что одеться означало вновь превратиться в Малышку Кармен, самую красивую представительницу знатного старинного семейства Кито, пришедшего в упадок. Ее элегантное серое платье будет нелепо смотреться в каменной пещере, веками служившей местом гнездования для миллионов морских птиц, а бесформенная мужская фигура, к тому же полуголая, вообще будет казаться рядом с ней гротескной.
— Надень-ка его!
— Нет.
— Хочу взглянуть, какой ты была в тот день, когда здесь появилась… Надень его! — повторил он, уже угрожающе и властно.
Она повиновалась. Не потому, что боялась его прогневать: до сих пор она любила насилие, порождаемое его гневом, — а потому, что испытывала болезненное ощущение скорби, пустоты и горечи, заметив, что по мере того, как одевается, отдаляется от него, от его власти, его влияния.
Она почувствовала себя победительницей.
Если он настолько глуп, чтобы освободить ее от цепи, воображая, в своей слабости, что она будет ему благодарна и из благодарности так или иначе его полюбит, тогда он заслуживает того, чтобы она оделась, а одевшись, дала ему понять, какая огромная пропасть их разделяет.
Он, Оберлус, ее хозяин, разрушил волшебство ударами молотка. У него была рабыня, смиренная и всецело ему принадлежавшая, но ему этого было мало. Он захотел любящую женщину, любовницу, жену, ту, которая ложилась бы с ним в постель, потому что испытывает любовь, желание или восхищение. И вот он повел себя как любой другой мужчина, который к тому же оказался чудовищно уродлив и до нелепости претенциозен.
Она обернулась; он стоял, пораженный тем, как узкий корсет и нижняя юбка преобразили ее, оставив
