нужно было обсудить все, что они увидели в Рейнснесе, в том числе и поведение молодой женщины.
Они пришли к выводу, что случившееся надо считать большой бедой и для прихода, и для всей округи. Что Дина Грёнэльв вне себя от горя. Что она невменяема и от потрясения потеряла дар речи.
Они сочли, что она ехала быстро, как только могла, чтобы поскорее доставить мужа к доктору. Может быть, скорость на повороте у моста оказалась слишком большой, а может, норовистая лошадь понесла и ремни, которыми крепились оглобли, не выдержали. А может, и то и другое.
И все это было точно занесено в протокол.
Труп Иакова так и не нашли. Сперва не нашли. Люди считали, что его унесло в море. Правда, никто не понимал, как это могло случиться. Ведь от водопада до моря река целую милю течет по неровному мелкому руслу. Любой камень задержал бы покойника, который сам не прилагал усилий, чтобы добраться до моря.
Несмотря на отчаяние матушки Карен, Иакова перестали даже искать.
А через месяц в усадьбу пришел старик, живущий на попечении прихода, и сказал, что видел труп в Малом омуте. Это была небольшая заводь чуть ниже Большого омута, куда обрушивался водопад. Иаков лежит, зацепившись за камень. Неподвижный, как бревно. Его раздуло, и он сильно поуродован — так сказал старик.
И старик не ошибся.
Осенние дожди прекратились, вода спала. И однажды в начале декабря тело несчастного Иакова Грёнэльва показалось из воды. Тогда-то старый работник, который шел в другую усадьбу, и увидел его.
Потом уже среди людей пошла молва, что старик этот ясновидящий. И будто бы всегда был таким. Эта молва обеспечила ему легкую старость. Кто ж станет обижать ясновидящего? А вообще-то зрение у него никуда не годилось.
Дина не выходила из залы, самой большой комнаты на втором этаже. Занавески были всегда задернуты. Сначала она не спускалась даже в конюшню к Вороному.
Ее оставили в покое.
Матушка Карен перестала плакать хотя бы потому, что теперь у нее не было на это времени. Ей пришлось взять на себя обязанности, которые раньше лежали на хозяевах усадьбы. Оба они умерли, погибли, хотя и по-разному.
Дина сидела за столом орехового дерева и смотрела в пространство. Никто не знал, что у нее на уме. Никто не пользовался ее доверием.
Ноты, которые прежде пачками валялись вокруг кровати, она убрала в чулан для одежды. Когда дверь чулана открывалась, сквозняк водил по нотам подолами длинных юбок.
Залой завладели темные тени. В углу пылилась виолончель. Никто не прикасался к ней с того дня, как Иакова на носилках вынесли из дому и привязали к саням.
Тяжелая кровать с пышным пологом занимала много места. Она была такая высокая, что, откинувшись на подушки, в окно можно было видеть фьорд. Или смотреться в большое зеркало в черной полированной раме, которое могло наклоняться под любым углом.
Большая печь гудела круглые сутки. Она была скрыта трехстворчатой расшитой ширмой. Рисунок изображал прекрасную Леду и лебедя, слившихся в страстном объятии. Руки, крылья. Длинные светлые волосы Леды целомудренно скрывали ее лоно.
Служанка Теа приносила дрова четыре раза в день. И все-таки их едва хватало на ночь.
Никто не знал, когда Дина спит, да и спит ли она вообще. День и ночь она ходила по зале в дорожных башмаках, подбитых железными подковками. От стены к стене. Дом не спал.
Теа рассказывала, что большая черная семейная Библия, которую Дина унаследовала от матери, всегда раскрыта.
Время от времени молодая хозяйка тихо смеялась. Смех у нее был нехороший. Теа не знала, смеется ли она над словом Божьим или над чем-то своим…
Случалось, Дина сердито захлопывала книгу с шелковистыми страницами и с омерзением швыряла ее в угол.
Иакова похоронили лишь на седьмой день после того, как нашли. Была середина декабря. Приготовления заняли много времени. Надо было всех известить. Родственников, друзей, высокопоставленных знакомых. Пригласить всех на похороны. К счастью, стоял мороз и изуродованный, раздувшийся от воды труп мог спокойно ждать на чердаке сеновала. Могилу пришлось долбить ломами и заступами.
Луна заглядывала в окна и серебристым оком следила, как складывается судьба Иакова. Она не делала разницы между живыми и мертвыми и рассыпала по чердаку белые и серебряные блестки. А внизу, по обеим сторонам от двери, лежало сено — тепло и пища, — благоухавшее летом и блаженством.
Рано утром люди снарядились, чтобы ехать на кладбище. Лодки были уже готовы. Над домом непривычно кротко нависла тишина. Никто не ждал в это время года дневного света. Зато светила луна.
Дина стояла, прислонившись к дверному косяку, как будто ее пригвоздили к нему. К ней пришли, чтобы помочь ей надеть черное платье, сшитое специально для похорон. Дина наотрез отказалась надевать его.
Она понимала, что делает, и прекрасно владела собой. Перед заплаканными женщинами застыла неподвижная статуя.
И все-таки они не сразу отступились от нее. Нужно переодеться. Она должна поехать на похороны. Ее отсутствие недопустимо. Но Дина упорствовала. Своими хриплыми, звериными звуками она заставила их понять, что не в состоянии исполнять на похоронах роль вдовы. Во всяком случае, в тот день.
Испуганные женщины покинули комнату. Одна за другой. Последней ушла матушка Карен. Она извинилась за Дину и постаралась все сгладить. Перед тетушками, женами соседей, а главное, перед Дининым отцом, ленсманом Холмом.
Убедить его оказалось особенно трудно. Шумно, не постучавшись, он ввалился в залу и встряхнул Дину, твердой отцовской рукой он ударил ее по щеке и приказал собираться — его голос гудел, как растревоженный пчелиный рой.
Матушке Карен пришлось вмешаться. А те немногие, что стояли вокруг, опустили глаза.
И снова Дина издавала свои звериные звуки. Она отмахивалась и рвала на себе волосы. В зале происходило что-то невиданное. Эту молодую растрепанную женщину окружал ореол умопомрачения и силы.
Крик Дины напомнил ленсману случай, забыть который он не мог никогда. Воспоминание о нем преследовало его днем и ночью. Во сне и в повседневных заботах. Даже теперь, тринадцать лет спустя, оно заставляло ленсмана метаться по усадьбе, не находя себе места. Ища занятия или человека, чтобы отвлечь мысли и дать выход чувствам.
Присутствовавшие в зале сочли, что у Дины Грёнэльв жестокий отец. Но, с другой стороны, все-таки неприлично, чтобы такая молодая женщина не подчинилась и не выполнила своего долга.
Дина утомила их, и они ушли. Было решено, что она слишком больна, чтобы ехать на похороны мужа. Матушка Карен громко и внятно объявляла всем, кто попадался ей на пути:
— Дина Грёнэльв слишком больна и убита горем, она еле держится на ногах. Только плачет. И самое страшное — она потеряла дар речи.
Сначала до усадьбы долетели приглушенные возгласы людей, садившихся в лодки. Потом — скрежет железа о дерево, когда гроб устанавливали в карбасе между плачущими женщинами и ветками можжевельника. Но вот звуки застыли над водой, как тонкий ледяной припай. И затерялись между морем и горами. На усадьбу снизошла тишина, словно она-то и была главной участницей похоронной процессии. Дом затаил дыхание. Лишь порой слабо вздыхали балки. Всхлипывали жалобно и печально, чтобы оказать Иакову Грёнэльву последние почести.
Розовые гвоздики из вощеной бумаги, потерявшиеся среди веток ели и можжевельника, вздрагивали от слабого ветра. С таким грузом спешить нельзя. Смерть и ее далекие от жизни участники требуют времени. Нынче Иакова вез не Вороной. И скорость зависела не от Дины. Гроб был тяжелый. Тот, кто его нес, уже испытал на себе его тяжесть. Попасть на кладбище с таким грузом можно было только морем.
В уключинах скрипели шесть пар весел. Парус вяло болтался на мачте. Солнца не было. Небо с грязно-
