Не знаю, что происходило в лодочном сарае, потому что сразу отправился к себе на Бредгаде. И, несмотря ни на что, даже заснул. Аксель и Анна? Анна и я? Аксель и Дина? Анна и я?
Что мне оставалось делать? Я устал, как только может устать человек от того, что он сам себе устроил.
Прошло три дня и три ночи. Я раздобыл два больших ящика, чтобы уложить в них свои книги и немногочисленные пожитки. Они стояли в углу у двери. Темные, солидные. Я сидел на кровати с трубкой, церковные часы только что пробили три раза. И тут я услыхал, что где-то в доме Дина разговаривает с вдовой Фредериксен.
Потом она появилась в дверях. Олицетворение силы. Яркие краски. Мягкие движения. Ее аромат заполнил комнату. Тяжелый и в то же время легкий. Солоноватый и пряный. Запах конюшни давно выветрился в Берлине.
Я не ждал, что она придет, чтобы облегчить мне жизнь.
Дни в лодочном сарае ушли в прошлое. Да и были ли они когда-нибудь? Может, я все только выдумал, потому что сам в этом нуждался?
— Я привезла тебе твой мешок и виолончель. Попроси извозчика принести их в дом, — сказала Дина.
Я кивнул.
— Как у тебя дела? — с безразличным видом спросила она.
— Что именно ты имеешь в виду? — Я нарочно говорил по-датски.
— Анну.
— Ничего хорошего.
— Но ты нашел ее и отвез домой?
— Да, конечно. А ты? Отвезла Акселя домой?
Она стояла у кровати. Но вдруг повернулась на каблуках, словно осматривала окружавшую ее изгородь. Я зашел на ее территорию.
Дина была такая же, как всегда. Но я-то изменился. Я уже не был тем мальчиком, которому она могла твердо положить руку на затылок, когда его охватывало разочарование или ярость. Я был кандидатом медицины. Вениамин Грёнэльв больше не подчинялся ее воле.
— Нет, напротив. — Она снова повернулась ко мне. Волны кругами расходились от ее прозрачных, как стекло, глаз. Наконец они достигли меня. Я молчал. Но глаз не опустил. В наступившей тишине я думал о том, что сейчас во мне догорает ее образ. Именно в это мгновение. И что бы там ни случилось, мне придется это выдержать.
Я видел Динин профиль. Резко очерченные черты лица. Им противоречила мягкая впадинка между подбородком и нижней губой. Пока лицо Дины еще не сложилось и не нашло свою форму, неведомый скульптор с любовью продавил эту впадинку. Складки вокруг рта и между бровями делали лицо более добрым, чем я его помнил. Но что я, собственно, помнил? Видел ли я раньше ее как следует?
— Тебе удалось поговорить с Анной? Я отрицательно покачал головой:
— Мы ехали вместе с Софией. На извозчике. Анна все время бранила меня.
— У нее были для этого основания?
— Думаю, да.
— О чем ты хотел поговорить с ней?
— Я тогда солгал… Потому она и убежала от нас. Будто мы с ней договорились, что они с Акселем приедут ко мне в Рейнснес. Сам не знаю почему…
— Но ведь она бранила тебя не только за это?
— Конечно.
Дина помолчала, наблюдая за мной.
— Я оказался под рукой. А Акселя не было… Не совсем типично для жениха.
Мне хотелось немного наказать ее. Она пожала плечами:
— Да, с этим трудно не согласиться. Но ведь это дало тебе возможность лишний раз побыть с Анной. Или я ошибаюсь?
— Это не торг!
Дина внимательно изучала меня. От башмаков и до макушки.
— Для Анны, конечно, нет. Но для тебя? Или для Акселя?
— Не такие уж мы низкие!
— Но и не совсем паиньки! Вы с Акселем стоите друг друга! Да и Анна не больно отстала от вас. Что-то подсказывает мне, что она расположена к торгу почище любого из вас.
— Дина! Не оговаривай Анну!
— И не думаю, я только хочу показать ее тебе в истинном свете. Подумай, не оговариваешь ли ты ее сам. Лишь тот, кто знает человека, может оправдать его… — Дина вдруг оглядела комнату и переменила тему разговора, словно та была уже исчерпана:
— Ящики? Ты упаковываешь вещи?
— Да.
— Уезжаешь?
— Да, скоро. А ты?
Она не ответила. Прошлась по комнате, а потом села к столу у окна. Она сидела спиной к свету, и ее лицо казалось темным.
— Как я понимаю, ты просил Анну поехать с тобой в Рейнснес?
— Просил.
— И что она тебе ответила?
— Ничего. Вообще не ответила.
— Но и не отказалась?
— Нет…
— Она тебе очень нравится? Я кивнул.
— Что тебя смущает, Вениамин? Вопрос чести? Аксель?
— Нет. Я думал… одно время…
— Боишься, что ей там не понравится? Что она сбежит оттуда? Что все покажется ей слишком убогим? Ты ведь сам тоже так считаешь? Правда? Оттягивал отъезд…
Я заставил себя посмотреть Дине в глаза, но отвечать ей мне не хотелось. Тем не менее я процедил сквозь зубы:
— Кто бы говорил…
— Ты прав, — перебила она меня и полистала книгу, лежавшую в ящике сверху. — Боишься, что Анна бросит тебя?
Я не ответил.
— Боишься, что Анна бросит тебя? — повторила она.
— Да! — сердито буркнул я.
— Не знаю, зачем я тебе это говорю… Я сама еще плохо во всем разобралась… Но есть две непреложные вещи. Первая — это смерть. И вторая — страх, что нас бросят. Так или иначе, но бросят.
Самый большой порок человеческого ума в том, подумал я, что он слепо полагается на глаза. Поэтому мы видим только внешнюю сторону мира. Мы так привыкли полагаться на глаза, что забываем о других сторонах мира. Я почти ничего не знал о внутренней жизни Дины. Но все-таки сказал:
— Кому ж это приятно!
— Что ты имеешь в виду?
— Чтобы не оказаться брошенной, ты предпочла бросить сама.
— Да, в твоих глазах это выглядит именно так.
— И как, выбор оказался верным?
— Выбрать способен только тот, кто делает выбор, не боясь ошибиться.
— А остальные?
— Остальные вообще ничего не выбирают. И все, что они получают, принадлежит не им.
Я разбежался и прыгнул:
