Оставаться в отеле еще на одну ночь теперь не имело смысла. Элизабет уже вызвала такси, и сестры сидели в пустом зимнем саду, слушая, как летний дождь стучит по стеклянной крыше. Карен рассказывала о будущем, которое у всех немцев одно, потому что они большая дружная семья. Она говорила почти без остановки, будто стена слов отгораживала ее от споров и сомнений. «Ну и логика!» — думала потрясенная Элизабет.
Карен закурила и поправила складки на юбке.
— Если ты не возьмешь Антье, ее заберет семья из Голландии, — сказала она. — Все уже подготовлено. Проблем не будет.
Напрасно Элизабет думала, что сестре уже ничем ее не удивить. Она склонилась к Карен и стиснула ее руку:
— Карен, что случилось? Я хочу понять. Прошу тебя.
Карен смотрела на дождь. Голос ее был ровен, как будто она годами предвкушала эту минуту.
— Элизабет, ты как ребенок. Ты хочешь, чтобы люди тебя любили, и ты понятия не имеешь, как устроен этот мир. Ты не понимаешь, потому что веришь, будто мир справедлив, а все люди добрые и хорошие.
Знакомое унижение. Карен знала ее лучше, чем Элизабет знала себя сама. Без толку спорить, но Элизабет вскочила и топнула ногой — в самом деле, как ребенок. Карен права.
— Плохо же ты меня знаешь! Ты забираешь все, на что взгляд упадет, и плюешь на последствия. Всем, кто тебя окружает, ты делаешь больно.
Карен потушила сигарету.
— Ну так что? Ты ее возьмешь?
— Не представляю, что сказать Джорджу.
— Спасибо, — проговорила Карен, словно все было уже решено.
У мистера Пирса, швейцара, был выходной, и его место занял Истукан Сидни. Сейчас он зарделся, предвкушая, как поведет миссис Мэндер к машине. Но милую непосредственную гостью как подменили. Она казалась усталой, точно не спала всю ночь, и опустошенной, точно перенесла потрясение. Хотя, может, она просто мечтала поскорее избавиться от фрау, как и большинство служащих «Метрополя».
Сегодня миссис Мэндер и фрау Ландау уезжали, и Стаббард занял стратегически выгодную позицию за конторкой, чтобы понаблюдать за прощанием. Как правило, дамы либо напоказ целуют воздух, имея в виду не размазать помаду, либо холодно пожимают друг другу руки, не снимая перчаток. Однако эти странные особы буквально на секунду стиснули друг друга в настоящих крепких объятиях, за которыми проницательный Стаббард почувствовал и любовь и ненависть.
Фрау Ландау выглядела ужасно — неудивительно, после вчерашнего-то скандала в ресторане. Стаббард услышал новость от Элси в самом начале дневной смены. Кто-то из официантов доложил шеф- повару (вероятнее всего, Уолтер, его близкий, хм, друг), шеф-повар — миссис Кабси, миссис Кабси — прачкам, а прачки — Элси.
Фрау Ландау обрушилась на старого мистера Аарон-хайма, заявив, что тот на нее глазел. Миссис А., которая воздерживается от спиртного из-за лекарств, хлопнула порцию скотча, а к канцлерскому пудингу не притронулась. Сегодня утром фрау Ландау и миссис Мэндер не съели завтрак, оставили в номере лужу дождевой воды и насквозь мокрый ковер. У горничных летом и так дел невпроворот, а тут взрослые дамы безобразничают! Шторы из комнаты фрау придется снимать и гладить, но муар ведь вообще мочить нельзя.
Фрау Ландау смотрела вслед удаляющемуся такси и не отошла от двери, даже когда машина скрылась. Величественная и неприступная, а ведь наверняка от похмелья мучается. Распущенные волосы, свободная одежда, которую в последнее время предпочитают многие дамы, — сколько же она будет смотреть в никуда?
Потом случилось невероятное. Фрау Ландау рухнула на пол, словно марионетка с перерезанными нитями. Ее прекрасное тело сложилось, как перочинный нож, и в следующий миг она распласталась на ковре. Румяные щеки, веер белокурых волос — теперь она напоминала не гарпию, а спящего ангела. Тому, кто прослужил в «Метрополе» двадцать семь лет, волноваться не пристало, но от такого зрелища Стаббард разволновался.
Вызвали доктора, фрау вскоре пришла в себя. Ее проводили в номер, и Стаббард передал ей записку с предложением за счет отеля послать телеграмму мужу или любому родственнику. Не одной же ей в таком состоянии домой ехать. Фрау Ландау отказалась.
Чуть позднее, бледная и в кои веки вежливая, она попросила спустить багаж вниз, расплатилась и покинула отель.
28
В 1928 году, когда Майкл отравился путешествовать, английские художники знали свое место: выше грубых американцев, но гораздо ниже французов. Вотчиной модернизма считалась Европа, хотя слабые лучи его остекленевшего ума пересекали Английский канал и проникали в Лондон. Майкл считал себя одним из озаренных и под ледяным взглядом французского модернизма чувствовал себя как дома, эдаким светлячком, возомнившим себя родственником луны.
В Мазаме Майкл понял свою ошибку: в живописи нет места вычурности, живопись — это наблюдение и воссоздание увиденного в краске. Однако подобия робки и неуклюжи, а картина не в состоянии передать рождение и смерть мимолетного момента. Больно видеть, как по бугорку травы скользит тень, как зевает кот, из крана падает капля, — видеть и знать, что сохранить для будущего не удастся. Майкл старается, понимает, что стараний недостаточно, только долг художника — собирать осколки времени.
Потом Артур Ландау преподал ему другой урок. Майкл трус, он рисует, только чтобы спастись. Он пытается сохранить собственную жизнь, и поэтому годы, проведенные на Дандженессе, когда Майкл писать не мог, очень напоминали смерть. Если бы не Элизабет, он бы утопился.
Она спасла его, но заставила страдать. Тысяча мгновений Элизабет утеряны. Вот Элизабет идет по гальке с корзиной в руках. Вот тянется к веревке и вешает его рубашку, прищепкой цепляя ее к самому небу, — пятки у нее пыльные, а руки темны от загара. Поднимается ветер, и рубашка раздувает зеленые и желтые тени на синеве. Элизабет за столом чистит апельсин на серой столешнице, и в глазах у Элизабет солнце.
Жизнь тускнеет, словно хвост кометы, от Элизабет не остается ни следа. И никаких доказательств существования Майкла.
Он возвращается в Лондон и живет в студии на Фицрой-стрит. Он заново учится рисовать, ищет утешение на зеленых улицах, на рынках, в парках, среди прохожих и детей, играющих на тротуаре. Прежнего владения кистью не вернешь, но Майкл находит покупателей и на нынешние работы — обычных людей, которым нужна картина для гостиной или кабинета. «Мы не понимаем современное искусство, — твердят покупатели. — А сегодня повсюду сплошь заумь и эмоции. Вот вы хороший художник!» — добавляют они, как будто Майкл — хороший человек.
Жарким летним утром Майкл вышел из студии и отправился на угол Уоррен-стрит, на почту. Письма на его имя приходили редко, хотя время от времени писала мать — то открытку ко дню рождения пришлет, то маленький подарок на Рождество. Верин почерк становился неразборчивым, совсем как у бабушки Лидии. Вера никогда не спрашивала, почему пять лет назад он сбежал с Дандженесса и бросил ее во второй раз.
На почте Майкл расписался за корреспонденцию — в основном извещения о денежных переводах от галерей, которым он продавал свои работы. В Лондоне его картины считались диковинкой, да и он сам тоже. Он не желал примыкать ни к одному из воинствующих течений, а потому стал желанным гостем в любом стане творческих революционеров — модернистов, реалистов, абстракционистов, сюрреалистов. Его
