принимали с теплотой и снисходительностью, как чудаковатого кузена, который приятен в общении, но отказывается вникать в суть семейной распри.
Беззаботные посиделки вроде тех, что Франки устраивала в Риджентс-парке, сменились вечеринками нового тина. Чаще всего теперь пили пиво, от еды воздерживались, главными демонами считали фашизм и бедность, а Граалем — Вечную Истину.
«Искусство — представление об идеальном порядке», — заявляли одни, а другие настаивали, что искусство должно быть стихийным. Искусство обязано высмеивать суету буржуазии, но добиваться общественного единства. Искусство вне времени. Искусство — здесь и сейчас. Искусство — мазня безумца, сырая котлета, тигр в очках, водолазный костюм с маской из роз.
В одном издании написали: «Левые, правые, красные, черные (и белые тоже, ибо у дураков, которые принципиально ни в чем не участвуют, своя линия фронта). Хэмпстед, Блумсбери, сюрреалист, абстракционист, социальный реалист, Испания, Германия, ад, рай…» Если смешать все цвета, получается грязь.
Майкл разобрал стопку почты и, укрывшись от жары на станции метро «Уоррен-стрит», вскрыл письма. Один конверт с немецкими марками переслали из Хайта, где жила его мать.
Майкл зашел в кафе и за столиком прочел письмо Карен Ландау.
«Если порвешь его, значит, я этого заслуживаю…» Жаль, Карен решила, что Майкл злится, хотя злиться следовало ей. Его ненависть к Артуру Ландау испарилась, остался лишь стыд за то, как он с ней обошелся во время их последней встречи.
«В июне я на пару дней приеду в Англию. Если обратишься к мистеру Стаббарду, который отвечает за бронирование в фолкстонском отеле «Метрополь»… Майкл, нам очень нужно поговорить. Умоляю, не отказывайся!»
Письмо пришло полтора месяца назад, и не забери Майкл корреспонденцию сегодня, запросто пропустил бы ее приезд. Он вернулся на почту и позвонил в «Метрополь». Дежурный администратор сообщил, что миссис Карен Ландау приедет в Фолкстон на следующей неделе.
Когда Майкл позвонил самой Карен, телефонистка на коммутаторе далеко не с первого раза его соединила. Карен говорила устало и раздраженно, да еще связь была ужасная. Быстро и сухо Карен объявила, что приедет в Лондон и они встретятся в чайной отеля «Чаринг-Кросс». Много времени она не отнимет.
Майкл приехал пораньше и, дожидаясь назначенного часа, гулял по набережной Виктории. Чуть мимо Карен не прошел.
— Привет, Майкл! Это я.
Если бы Карен не заговорила, он мог ее не узнать, хотя заметил бы наверняка. На любой другой женщине унылый зеленый жакет из плотной ткани с колючим ворсом казался бы уродливым, а Карен превращал в эдакую скромницу-крестьянку, которая не осознает своей красоты. Прежней живости и огня Майкл не нашел. Карен потяжелела, лицо округлилось, а волосы она теперь собирала в замысловатый низкий пучок. Черты как будто окаменели. Карен стояла под истерзанными ветром деревьями, смотрела на покрытую рябью Темзу и казалась замершей куклой.
— Прекрасно выглядишь, — произнес Майкл, но получилось неубедительно.
— Угу, как учительница, — улыбнулась Карен и на миг превратилась в себя прежнюю, словно всех этих лет разлуки и не бывало.
Майкл потянулся было за поцелуем, но испугался ее неподвижности. Никогда раньше он не видел в Карен такого безразличия, такого откровенного равнодушия.
— Стоять холодно. Может, прогуляемся? — предложила она. Они добрели до лестницы, убегавшей к зеленоватой бетонной площадке чуть выше воды. — Давай спустимся, не хочу стоять на ветру.
На ступеньках Карен поскользнулась и судорожно схватила Майкла за руку. Он придерживал ее, пока она не выпрямилась. Тотчас вспомнился парижский поезд. Карен отстранилась, не глядя ему в глаза, и принялась суетливо отряхивать жакет словно от следов его прикосновения. Судя по всему, то путешествие она и не вспомнила.
Они молча стояли и смотрели на реку. К площадке подплыл лебедь, явно рассчитывая, что его покормят.
Карен вытащила из сумочки фотографию очаровательной темноглазой малышки со светлыми кудрями.
— Это Антье Эва. — Карен быстро спрятала фотографию.
Уже потом, после ее ухода. Майкл так и не вспомнил, какими именно словами Карен объяснила, что эта девочка — его дочь. Зато он помнил, как смотрел на воду, покрытую жирной пленкой, и на белого лебедя, чьи перья отливали голубизной, будто в них запуталась луна. Мир перевернулся. Новость Майкл воспринял не разумом, а органами чувств, словно изменилось освещение или температура. Он помнил свое изумление: надо же, эта кроха — часть его!
— Антье нельзя оставаться в Германии, — сказала Карен. — Сам понимаешь почему. Она… — Карен запнулась. — Она в опасности.
— Если она моя дочь, я бы хотел ее увидеть.
Резкий смешок Карен напоминал лай гиены.
— О да, Майкл, она твоя дочь! Думаешь, я мерзла бы здесь, будь у меня хоть тень сомнения? Майкл, ты не должен с ней видеться, никогда! Это я и хотела тебе сказать. Обещай, что не станешь!
— Я хотел бы с ней познакомиться.
— Неужели не понимаешь, что это несправедливо? Антье должна принадлежать новой семье. Тебя ей лучше не знать, а меня — забыть. Если немецкие власти пронюхают… Даже не представляю… Если кто- то догадается… — В глазах Карен читалось отчаяние, и Майкл почувствовал: если бы не гордость, она бы на колени встала.
— Чем я могу помочь? — спросил он.
— Ничем. Ты вообще ничего не должен делать.
— Тогда зачем ты мне сказала? Я мог бы никогда не узнать.
— Это вряд ли. Антье забирает Элизабет.
Значит, еще одна частица его души окажется вне досягаемости. Ему нельзя видеть Элизабет, а теперь еще и дочь.
Лебедь оторвался от воды и захлопал крыльями, подняв небольшой шторм, потом опять опустился на бурую воду Темзы. Когда Карен заговорила снова, отчаяние исчезло из ее голоса, осталась только апатия, будто напоследок речь зашла о чем-то второстепенном.
— Когда-то я думала, что Артур избил тебя, потому что меня любит. Глупость, правда? Дело не в ревности, а в том, что ты еврей.
Майкл давно понял, что его еврейскую кровь чувствуют все, кроме него, что национальность у него на лице написана. Еврейчик Фрэнки Брайон, еврейский парень, с цветами явившийся к Элизабет, английский еврей, который заслуживал, чтоб его искалечили в Германии Артура Ландау.
Карен права, но Майкл понимал, как больно ей это признавать. Ей плохо при любом раскладе. Либо его избили из-за нее, либо, если это не так, потому что Артур Ландау ее не любил.
От реки веяло холодом. Карен смотрела, как грязные волны плещутся у белоснежной груди лебедя. Ее бледное лицо отливало синевой, словно прямо под кожей скрывались ужасные синяки. Она даже перестала дрожать. Ни сил, ни желания жить в Карен почти не осталось.
Постояв у воды, Майкл и Карен поднялись наверх и молча зашагали по набережной. Лебедь поплыл за ними по покрытой рябью воде, будто путь неведомо куда они держали вместе. Карен взяла Майкла под руку, и он вспомнил, как четыре года назад теплой летней ночью лежал с ней на кентском пляже и слушал, как море шуршит галькой. Карен с улыбкой смотрела на звезды, радуясь, что Майкл ее простил. Он сказал, что мюнхенские побои — дело прошлое. Соврать было совсем нетрудно.
Они решили поплавать при луне. Карен порезала ноги на устричной банке и потеряла туфли. Майкл
