— Иди-иди, — злорадно ощерился Поросенок, — нечего на меня буркалы-то выкатывать!
Он хотел отпихнуть Федора в грязь и пройти дальше по траншее, но тот ловко увернулся, и Карманов, поскользнувшись, упал на колено. Тяжело поднявшись и багровея, придвинулся к Грекову. Тот отпрянул.
— А ну!
Кулак фельдфебеля прошел совсем рядом с лицом. Горячая, душная волна гнева поднялась в груди. Уже не думая, Федор в ответ ударил. Раз, другой, третий.
Голова Карманова неестественно дернулась, и он тяжело осел в грязь, захлебываясь кровью. Кто-то услужливо подхватил его под мышки, помогая встать, но ноги, видимо, отказывались как следует служить Поросенку, и он, провиснув на плечах солдат, едва поплелся к блиндажу, поминутно сплевывая густую кровавую слюну.
— Эх, парень… — осуждающе покачал головой бородатый. — Час терпеть, а век жить! Как пить дать, теперича засудят… А полевой суд, он одно приговаривает: аминь! — Бородач ткнул грязным пальцем в низкое серое небо. — Добро бы он, — солдат кивнул в сторону немецких окопов, — а то свои пулю отольют. И че тя потянуло?
— Подожди, — усмехнулся Греков, — рано отпеваешь. Впереди еще многое, и ты почувствуешь себя не скотом в шинели, а человеком. Поймешь, что за тобой сила и правда!
— Могёт быть… — легко согласился бородатый, — сила-то, она солому ломит. Вона, за тобой архангелы идуть.
По траншее, часто осклизаясь и держась рукой за стенки, быстро шел поручик Лисин с красным и злым лицом. За ним два солдата с винтовками. Тускло мерцали примкнутые штыки.
Федор покорно отдал оружие, снял пояс с тяжелым подсумком. Его отвели в тыл и заперли в старой бане, пахнущей пылью и пересохшим березовым листом.
Ночью, разобрав ветхую крышу, Федор неслышно выбрался наружу. Спрыгнул на сырую землю. Мокрая высокая трава заглушила звук падения. Сначала крадучись, потом все быстрее и быстрее он пошел, побежал к недалекому лесу.
Оглянулся — сквозь туманную морось диковинными светляками перемигивались цигарки карауливших баню часовых.
Вскоре по лицу хлестнули мокрые ветви, под ногами запружинил мох, пахнуло грибной прелью и недалеким стоялым болотом. Почему-то вспомнился вновь Роман, которого немцы убили на фронте еще осенью четырнадцатого года…
Погода была самой подходящей — земля подмерзла, шаги слышно чуть не за версту, а снег еще не лег. Так, крутит ветер колкую белую крупу, несет ее по мостовым и тротуарам, не давая нигде задержаться, и сносит к темной, безразлично-холодной, подернутой рябью воде Невы.
Когда снег лежит — плохо: видно человека издалека, а при такой круговерти — самое милое дело. Прилепился к стене и ширкай потихоньку пилкой, не забывая время от времени подливать на распил масла из бутылочки, согреваемой за пазухой. Не будешь подливать масла — пойдет визжать полотно ножовки, привлекая внимание прохожих, а то и городовой услышит.
Антоний — по паспорту московский мещанин Николай Петров Назаров — перехватил поудобнее пилку и снова начал методично водить взад-вперед, глубже и глубже врезаясь в толстый металлический прут оконной решетки. Верх он уже перепилил, оставив самую малость, чтобы прут не ходил ходуном под полотном ножовки, зажимая его, когда он будет пилить снизу. На секунду Антоний остановился, прислушиваясь, сторожко поводя головой в разные стороны.
Тихо. Только подвывает ветер, да в нише одного из подъездов, на другой стороне проспекта, темнеет одетая в длинное пальто коренастая фигура Пашки Васильева, хорошо известного среди петроградских «деловых» под кличкой Заика.
Антоний усмехнулся: Пашка никогда в жизни не заикался. Почему его так прозвали — загадка. Заика всегда ходил вместе с ним на «дело», караулил, если надо — отвлекал внимание на себя, давая Антонию время скрыться, помогал уносить ворованное и вообще…
А как иначе — они же как-никак родня, пусть и очень дальняя, но все же. И «дело» у них семейное, наследственное — от деда к отцу, от отца к сыну. Вот ярославские, к примеру, всегда давали в Москву половых в трактиры, целыми деревнями этим делом занимались. Из разных волостей Владимирской губернии шли на Москву искусные плотники, что хочешь срубят — сделают топором да долотом: хочешь, дом поставят, хочешь, мебель сработают. Калужские мужики издавна славились как булочники. Поговаривали, что и сам Филиппов из Калужской губернии родом пошел. А из Зарайска — маленького городишка Рязанской губернии — попадали на Москву в банщики. Давними конкурентами им были Каширский и Веневский уезды Тульской губернии: оттуда тоже знатные парильщики выходили. Всякий уезд да деревня свой промысел имели.
Какой же промысел было иметь Кольке Назарову, кроме воровского, когда родитель его уважаемым человеком был среди «деловых» людей, собиравшихся в трактире дома Румянцева на Хитровом рынке в Москве? С детства Колька знал, что церковь «подломить» — беспроигрышное дело: всегда разживешься деньгами или золотишком. Если нет золотишка, так и серебро пойдет, тоже цену свою имеет, да и камушки, и жемчуг…
И в иконках уметь разбираться надо. Очень дорогие есть, а после того как царь указ дал о запрещении вывоза икон за границу, цена на них вверх пошла. Если, конечным делом, икона того стоила.
Антоний снова взялся за пилку. Пальцы в тонких нитяных перчатках уже начинало крючить от холода стылого металла, даже работа не грела. Надо скорее кончать — он приналег, горка опилок, мелких, серых, обильно смоченных маслом, начала увеличиваться.
Да, а знакомец-то молодец! На хорошее дело вывел. И при оговоре доли не жадничал. Рысака дал — зверь! Пролетку Антоний подобрал сам и на козлы своего человека посадил — ждут за углом, в двух кварталах отсюда.
Разговор у них со знакомцем-то получился интересный, ну да Назаров и чужие тайны хранить умеет, тем более время военное.
Полотно ножовки — «волос ангела» — проскочило сквозь распиленный прут. Антоний убрал инструмент, тыльной стороной ладони в перчатке вытер выступившую на лбу испарину — нервы. Ухватившись поудобнее, потянул прут решетки на себя, сначала несильно, потом на излом, со всей злостью. Тонко хрустнул металл, и прут остался в руках.
Теперь стекла. Махнул Пашке — тот быстро подбежал, принял из его рук прут, положил на землю, подал пластырь. Антоний легко расправил его на стекле, нажал. Почувствовав, что оно лопнуло, осторожно свернул пластырь, боясь зазвенеть осколками. Тихо опустил сверток рядом с прутом.
— Давай ты второе… Мне еще внутри работать.
Заика сноровисто занял место подельника и через несколько секунд подал осколки второго стекла. Оглянулся, словно спрашивая: «Кто первый?»
— Здесь останешься… — сиплым шепотом приказал Антоний. — Позову.
Павел, сунув ему в руки свернутый большой мешок, моментально исчез. Опоясавшись пустым мешком, Антоний протиснулся через отверстие в решетке и, напрягая зрение, вгляделся в темноту храма. Не заметив ничего подозрительного, осторожно опустил внутрь одну ногу, сев верхом на подоконник.
Извозчик вывернулся из-за угла совершенно неожиданно. Седок, в фуражке и шинели с пушистым воротником, приподнялся в коляске, вглядываясь в темную человеческую фигуру, видневшуюся в проеме окна церкви. Потом ткнул кучера в спину. Копыта дробно застучали по мерзлой мостовой.
Заика летучей мышью метнулся из своего укрытия на проезжую часть проспекта, нелепо размахивая руками. И тут же где-то неподалеку залился тревожной трелью полицейский свисток. Ему ответил другой, третий…
Антоний, лихорадочно срывая с пояса ненужный теперь мешок, начал протискиваться обратно. Черт, зацепился за что-то. Надо было два прута выпилить, узко!
Пашка уже рядом, круглые глаза полны страха, мокрогубый рот полуоткрыт, словно силится крикнуть, а не может, только свистяще шипит, сбиваясь и комкая слова:
