в последнюю минуту велели в Вязьму ехать.
— Кого здесь, кроме Кириллы Петровича, знаешь? — вкрадчиво поинтересовался Бухвостов. Ишь, трещит как сорока, но пока, кроме панов, которые остались в Варшаве, да покойничков, никого не назвал. С Кириллы Моренина теперь ничего не спросишь, так же как и с Данилки Демидова: на них все что ни попадя валить можно, не отбрешутся. Разве только в страшном сне придут с погоста, дабы уличить лжеца, но сон, он и есть сон! Живые нужны, притаившиеся по углам.
— Кириллу знаю, — опять завел свое Илюшка. — Панов варшавских. Гонсерек ловок на саблях драться, верткий, будто уж… А еще? Да все, кто с Данилкой. Дом у нас был на болотине, в лесу. Демидов говорил, что он боярина Моренина или его брата, не помню точно.
— Брата? — заинтересовался дьяк. Кажется, у Кириллы действительно был брат, да сгинул где-то в лихолетье, связавшись с самозванцами. О нем много лет никто и не вспоминал. Жив ли? — Брата? — повторил он. — Ты его видел?
— Не-е, — мотнул головой пленник. — Слыхал от Данилы, тот говорил, что он почище зверя лесного будет, уж больно лют! Ему человека прибить — все одно как комара прихлопнуть.
— Еще?
— Исая-шинкаря, его Данилка купил. Хозяин другого постоялого двора тоже ему служит, а усадьбу Моренина я знаю, могу показать.
— Пес! — Большая рука Никиты Авдеевича сграбастала Илью за ворот и бросила на пол. — Моренину горло перерезали, Демидов твой давно в землю зарыт, Исайку повесили! Гонсерек и Лаговский отсюда далече, не достать! Что ты мне мертвеньких подсовываешь? Живых давай!
Плечи Ильи затряслись, шея побагровела, он весь будто вжался в половики, боялся шелохнуться и тихонько заскулил:
— Не знаю я, боярин…
— Я не боярин, — оборвал его дьяк. — На дыбу захотел? А божился еще, поганец!
— Скажу, скажу, — глухо забормотал пленник. — Видел я случайно того, кто и над Кириллой Петровичем стоял.
— Ну? — подался к нему Бухвостов.
— Не знаю я, как его звать, — заныл Илья, — только обличье видел. И где дом его, не знаю. Моренину грамотку я возил, там случайно и встретил того боярина, и разговор их слыхал.
— Боярина? — недоверчиво усмехнулся дьяк. У этого все бояре, кто побогаче. Однако если не врет, то с его помощью, пожалуй, можно попробовать найти того человека.
Конечно, есть риск: всех состоятельных людей Москвы в гости к себе не зазовешь, придется таскать Илюшку по торгу, возить в кремль, торчать с ним на улицах около боярских усадеб. А пленник может только прикидываться овечкой, а сам строить себе побег. Или ткнет пальцем в кого попало, а пока суд да дело… И ведь скажет потом, подлец, что просто обознался! И прибить его тоже нельзя.
— Может, он не боярин, но богато одетый и выезд четвериком, — тянул Илья.
— Из себя каков? — рявкнул Никита Авдеевич. Пленник мучительно напряг память, сейчас в ней все его спасение! Если бы знать, что и Моренина и Данилку уже давно схоронили. Вот, видно, отчего его паны отправили не прямиком в Москву, а велели заехать в усадьбу под Вязьмой. Господи, ежели бы он мог подумать в тот вечер, когда увидел в доме Кириллы Петровича незнакомого боярина, что от того, узнает он его в другой раз или нет, жизнь будет зависеть. Он бы просто съел того боярина глазами! Но, как говорится, знал бы где упасть…
— Говори! — поторопил дьяк и пнул пленника носком сапога.
— Дородный, живот круглый такой. Борода сивая, лопатой, а около левого уха темная бородавка с копейку. А лошади у него были все в масть, гнедые.
Бухвостов задумался. Приметы скудные: дородством на Москве никого не удивишь, бородищей лопатой — тоже. Вот разве только бородавка? У кого же он видел такую бородавку? А ведь видел, точно! Но у кого? Похоже, не все врет заморыш, такую примету, как бородавка с копейку величиной, в горячке не придумать. Однако он может и тень на плетень наводить.
— О чем они говорили? — уже спокойнее спросил Никита Авдеевич.
Почуяв перемену в его тоне, Илюшка немного поднял голову и, пятясь, отполз назад.
«Был бы хвост, небось, завилял бы», — подумал, глядя на него, Бухвостов.
— Братца Кириллы Петровича упоминали, — радостно сообщил пленник, довольный, что наконец вспомнил и может хоть как-то умилостивить грозного хозяина дома. — Говорили, что его какой-то Никитка и с собаками не сыщет, ежели даже и прознается. И смеялись. И про какого-то монаха все твердили, чудное имя у него, не запомнил я.
— Никитка? — криво усмехнулся Бухвостов. — Ну-ну… Так что монах? Из какого монастыря?
— Не нашенский монашек, наверное, ляшский. Имя не нашенское. Вроде Павел? Похож, а не то.
— Латинянин?
— Может, и латинянин, — легко согласился Илья. — В Варшаве пан Гонсерек тоже его упоминал в разговоре с Лаговским. Я по-ляшскому разумею, да вот имя чудное, напрочь из головы выскочило.
— Худая у тебя головенка, — сокрушенно вздохнул дьяк. — Такой пустяк не удержала.
Насчет дома у болота он уже во всех подробностях слыхал от Ивана Попова, который побывал там с Павлином Тарховым. Тут все сходится. Но у кого же бородавка около левого уха, отчего не идет она из ума?
— Вспомнил я, — подал голос пленник, снизу вверх заглядывая в лицо Никиты Авдеевича. — Видал я братца Моренина.
— Где, когда? — оживился Бухвостов.
— В доме у болота. Ляхи любят себя на картинках глядеть, как их расписывают в богатой одежке. Так там такая картинка с братца Кириллы Петровича висела. В спаленке хозяйской. Его на ней в ляшском платье расписали.
«Надо будет у Ивана и Павлина поспрошать, — подумал Никита Авдеевич. — Жаль, сгорел домишко, да и надежда слабая, что они ту картинку видели. Не до того им было. Но все равно спрошу».
— Откуда же ты знаешь, что это брат Моренина?
— А один из наших у него в услужении был. Он мне и показал, но Данила осерчал и велел не болтать лишнего. Только у меня глаз вострый, я запомнил. За это и прозвали «охотником».
— Любопытно. Так, говоришь, в спаленке хозяйской картинка висела? А тот, кто был в услужении, где он сейчас?
— Алешка Петров. Высокий такой, зимой и летом в лохматой шапке ходил. Жаловался, что голова застужена и болит. А где он теперь, я не знаю. Мне тогда Данила приказал в Варшаву ехать, а когда я потом отправился в Вязьму и заглянул к болоту, там уже одно пепелище осталось.
«Судя по всему, это тот, что навел дружков на Ивана Попова, — понял дьяк. — Опять Незадача: убили его, когда громили гнездо разбойников в имении Моренина под Москвой».
Он открыл рот, чтобы задать новый вопрос, но за дверями горницы вдруг раздался грохот, а потом жуткий взвизг: «Алла!» Так, подбадривая себя, вопили татары, кидаясь в бешеную сабельную сечу. От сильного удара дверь распахнулась, и в горницу вкатился переплетенный клубок тел. Невозможно было понять, кто с кем сцепился: мелькали руки, ноги, зловеще блеснуло лезвие ножа. Слышались хрипение и сиплый мат.
От неожиданности стоявшие у дверей стрельцы на мгновение замерли, но тут же кинулись разнимать дерущихся, растаскивать в разные стороны. На лестнице послышался грохот сапог спешивших им на помощь караульных с верхнего яруса терема.
Через минуту перед изумленным Никитой Авдеевичем предстали корчившиеся в руках дюжих стрельцов Пахом, горбун Антипа с разбитой губой и Рифат с располосованной ножом, кровоточащей щекой. На полу валялся острый загнутый нож с роговой рукоятью.
— Еще огня! — приказал Бухвостов. Один из караульных внес светец с ярко горевшими свечами и поставил сбоку от дебоширов.
— Он! — Илья испуганно взвизгнул, вскочил на лавку и прижался к стене. — Братец Моренина! — И дрожащей от страха рукой указал на мрачного, невозмутимого Пахома.
— Шут гороховый, — презрительно сплюнул палач. — Дурак!
