Лесли, открыв один из ящиков шкафа, поставил перед ним пепельницу и, еще раз улыбнувшись, вышел. Приглушенно хлопнула закрывшаяся за ним дверь, проскрежетал ключ в замке, потом тихо загудела вентиляция, видимо, включенная снаружи заботливым Лесли, беспокоившимся, как бы гость не задохнулся в табачном дыму, сидя в комнате без окон.
Эдвин прислушался – смолкли шаги Лесли и наступила тишина. Достав сигареты и зажигалку, Греди придвинул поближе полученную от Хона красную папку – надо начинать работать с документацией, но мешало подсознательное чувство неудовлетворенности от того, что никак не вспоминалось, где он видел сидевшего на диванчике мужчину с толстым загривком и неестественно прямой спиной. Что же такое, до жути знакомое, он уловил в его фигуре И лице за те секунды, когда рассматривал отражение в зеркале? Эдвин готов был поклясться собственным здоровьем и здоровьем детей, что этого человека он раньше уже встречал. Но где, черт бы его побрал!
Прикурив, Эдвин откинулся на спинку стула и, как в далеком детстве, принялся раскачиваться, упершись ладонями в край стола. Щурясь от дыма сигареты, он мысленно перебирал знакомых, приятелей, вспоминая даже случайные встречи, – не может такого быть, чтобы он, всегда гордившийся памятью на лица и события, не мог вспомнить.
Отгадка принесла облегчение, и Греди засмеялся, качая головой, – как он мог забыть прием в представительстве одной из компаний, когда после окончания университета пришлось некоторое время поработать в Панаме в качестве мелкого клерка. На приеме он познакомился с офицером не то перуанской, не то гондурасской армии – типичная «горилла»: пил не пьянея и при этом постоянно жаловался на больную печень. Вот на кого похож мельком виденный через зеркало толстяк – та же манера прямо держать спину, такая же складка на загривке.
Примяв в пепельнице окурок, Эдвин взялся было за папку, но рука его замерла в воздухе – глупец, самонадеянный глупец! И ты еще посмел хвалиться памятью на лица и встречи?! Воспоминание о приеме в Панаме повлекло за собой воспоминание о приеме в президентском дворце, проведенном несколько лет назад для выпускников военной академии. Именно там он и видел того толстяка, сидевшего на диванчике с гнутыми ножками, только тогда толстяк был одет в военную форму.
Ну вот, все вспомнилось. Как же зовут этого военного, дай бог памяти, которой он так опрометчиво похвалился? Кажется, он был в чине полковника? Греди всегда равнодушно относился к военным и в глубине души считал их весьма недалекими людьми, с ограниченным умом и неразвитым интеллектом, забитым муштрой и казармой.
– Полковник Колар! – хлопнув себя ладонью по лбу, усмехнулся он и наконец открыл красную папку...
Поздним вечером Греди приехал в президентский дворец. Оставив машину у служебного подъезда, предъявил часовому пропуск и прошел внутрь здания.
Президент еще работал в своем кабинете. Попросив секретаря доложить о его приходе, Эдвин начал нервно вышагивать по приемной.
– Как всегда в делах?
Греди обернулся – в дверях стоял начальник личной охраны президента, даже здесь не снимающий темных очков. Его привычка постоянно прятать глаза за дымчатыми стеклами раздражала советника, но он сдержался и молча развел руками, как бы говоря: что поделать?
Начальник личной охраны прошел в приемную и присел в кресло, аккуратно поддернув брюки. Греди казалось, что он пристально следит за ним, пользуясь тем, что глаза скрыты очками. Ну и черт с ним, пусть смотрит.
Секретарь открыл дверь кабинета и пригласил Греди.
– Что так поздно? – поднялся ему навстречу президент из-за рабочего стола, заваленного бумагами.
– Прошу извинить, но возникло дело, не терпящее отлагательства, – пожимая руку главы правительства, сказал Эдвин.
– Плохие вести? – президент задержал его руку в своей.
– Пожалуй, наоборот, – протянул Эдвин. – Надо поговорить с глазу на глаз.
– Хорошо, – президент нажал клавишу переговорного устройства и приказал секретарю: – Постарайтесь, чтобы нас не беспокоили...
В этот же час адвокат Барелли подъехал к своему дому и привычно вырулил к стоянке, выискивая место, где припарковаться.
Увидев подходящую щель между серебристой «тойотой» и стареньким «фордом», Барелли втиснул в нее «фольксваген» и вышел. Когда он запирал дверцу, сзади неожиданно раздался голос:
– Барелли?
Рука адвоката метнулась к висевшей под мышкой кобуре револьвера, но его тут же одернули:
– Не суетитесь!
Чуть повернув голову, адвокат увидел, что с ним говорит человек в светлом костюме, сидящий в «тойоте». Видимо, специально оставили только это место для стоянки, поджидая возвращения Барелли. Скорее всего, сотрудник военной контрразведки, так любивший носить светлые костюмы, откинул назад сиденье и лежал до появления адвоката, а теперь поднялся и опустил стекло.
– Вы что, не узнали меня?
– Узнал, – немного успокоившись, буркнул адвокат.
– Все сделали? – в темноте салона «тойоты» вспыхнул огонек зажигалки и потянуло табачным дымом.
– Да... Когда я получу новые документы и разрешение покинуть страну?
– Вам поверили? – продолжал допытываться контрразведчик.
– Да, да, – с трудом развернувшись в тесном пространстве между близко стоявшими машинами, адвокат наконец-то получил возможность встать лицом к собеседнику. – Но вы не ответили на мой вопрос.
– Получите, – недовольно проскрипел человек в светлом костюме.
– Вы мне уже столько раз обещали! – не выдержал адвокат. – Когда я получу, когда?
– Когда все будет сделано, – отрезал контрразведчик и включил мотор.
Барелли торопливо выбрался на тротуар и «Тойота», мигнув красными огоньками стоп-сигналов, унеслась прочь по пустынной улице.
– Будь ты проклят! – плюнул ей вслед адвокат, давая выход своим чувствам и поплелся к подъезду...
Ночью Менза спал плохо – его преследовал кошмарный сон: будто он выходит из квартиры на плохо освещенную лестничную площадку и направляется к лифту, но тот занят, а сверху, по лестнице, спускается некто в темном, и лица его не разглядеть. Наконец подходит лифт, Менза бросается к нему, открываются двери кабины и тут некто в черном поднимает руку с пистолетом и стреляет. Менза видит во сне, как летит в него остроносая пуля, и не может увернуться от приближающейся смерти, а пуля ударяет прямо в грудь, туда, где сердце...
Проснувшись, он долго лежал в темноте, прислушиваясь к собственным ощущениям – болело в левой стороне груди, словно туда и впрямь всадили кусок свинца, сердце билось редкими, болезненными толчками, а во рту ворочался высохший, шершавый язык. Наконец отпустило немного и на лбу выступила испарина слабости. Повернувшись на бок, Менза отругал себя последними словами – чего распускаешь нервы, они еще пригодятся!
Утро пришло с обычными тюремными звуками – стуком отпираемых и запираемых решеток, шагами охраны, гулко разносящимися по пустым коридорам, перекличкой часовых и выводом на оправку. Позавтракав, Менза закурил и стал с нетерпением ждать появления монаха – ведь Моу обещал сделать все, чтобы тот не миновал камеры подследственного Фарида Акбара. Любой из заключенных мог позвать к себе монаха, и звали, поскольку его посещение было одним из развлечений в серых, похожих один на другой, тюремных буднях.
Моу не подвел – часов в десять появился монах – загорелый, лысоватый, лет тридцати, с водянистыми голубыми глазами.
– Сын мой нуждается в слове Божьем? – ласково глядя на Мензу, спросил он, дождавшись, пока уйдет сопровождавший его охранник.
