Потом раздались крики в галереях, захлопали двери камер, заурчали во дворе моторы грузовиков. Грохотали по полу сапоги охраны, слышалось шарканье множества ног и отрывистые немецкие команды.
— Что это? — спросил один из заключенных, глядя на темный тюремный двор. — Неужели всех в Калинки?
«Конец, — подумал Семен и удивился собственному спокойствию. Наверное, перегорело все внутри, спеклось в огромный жесткий ком, не оставивший места страху. — Так ничего и не успел никому сказать, не успел передать тайну переводчика Сушкова».
Размазывая по лицу кровь из разбитой губы, грязь и слезы, неудержимо катившиеся из глаз, забился в истерике приведенный утром в камеру молодой парень. Он икал, всхлипывал, выгибался всем телом, колотился затылком об каменный пол, то рыдал, то безумно xoхотал. Кто-то плеснул ему в лицо воды, и он сник, перестал дергаться, только нервно вздрагивал, сжавшись в комок.
Все молча ожидали, что произойдет дальше. Слобода хотел уже встать и сказать о своей тайне — чего уж теперь, когда они равны перед лицом близкой смерти, — но в этот момент распахнулась дверь и немец в черном мундире заорал:
— Быстро! Все на выход! По одному! Без вещей! Скорее, свиньи!
«Без вещей» в быту тюрьмы СД означало надежду на жизнь, и узники, подгоняемые охраной, начали выходить в коридор галереи, привычно поднимая руки за голову. Семен вышел третьим. Резанул по глазам яркий свет, отлично видно, как внизу цепочкой спускаются по лестнице заключенные из других блоков, проходя по живому коридору, образованному охранниками и солдатами.
«Что же случилось? — недоумевал пограничник, шагая по ступенькам. — Десант? Но какой десант, если до фронта сотни километров? Прорвать оборону немцев и продвинуться так глубоко в их тыл наши тоже не могли — тогда непременно стала бы слышна канонада. Бомбили станцию, это факт, но почему эвакуируют тюрьмы? Или это не эвакуация? В чем дело?!»
— Скорее, скорее! — зло подгоняли охранники.
— Не оглядываться! Быстрее! — орал немец в черном. — Во двор, живо!
Вот и двери, ведущие из корпуса во двор тюрьмы. Не думал Семен выйти в них иначе, чем на казнь. Но если не на казнь, то куда их гонят? Отъезжают грузовики, суетятся солдаты, не горят прожектора на сторожевых вышках: что здесь происходит?
Солдаты, вооруженные автоматами, погнали их маленькую группу к отдельно стоящему в углу двора крытому грузовику. Откинули задний борт, приказали лезть внутрь.
В кузове Семен оказался рядом с бившимся в истерике парнем — тот затравленно озирался по сторонам.
— Куда нас везут? — схватил он за руку пограничника. — Зачем? Ты тут старожил, скажи!
— Не знаю, — ответил Слобода, высвобождаясь из цепких пальцев. Самому хотелось бы знать, но спросить не у кого, а немцы все равно не ответят.
Два солдата влезли в кузов, отогнали заключенных ближе к кабине, сели на лавки у заднего борта и направили стволы автоматов на сгрудившихся узников. Грузовик тронулся. Короткая темнота туннеля ворот, потом даже сквозь брезент пробился свет сильного зарева пожара. Трясло на брусчатке, потом куда-то повернули и остановились. Вся поездка заняла несколько минут.
Солдаты спрыгнули и откинули борт.
— Выходите! — скомандовал подбежавший к машине эсэсовец с перепачканным жирной сажей лицом. — Быстро, быстро!
Kpугом светло от зарева бушующего почти рядом пожара, гудело пламя, трещало дерево, пожираемое огнем, валил дым — удушливый, едкий, он щипал глаза, забивал дыхание. Самолеты улетели, смолкли зенитки, сипло кричали маневровые паровозы, — окутываясь облаками белого отработанного пара, они тянули в разные стороны обгорелые остовы вагонов. Причудливые красно-черные тени плясали на касках и лицах охранников, на истоптанной, покрытой потеками масла земле, на брезенте грузовиков и быстро исчезавших, казавшихся розовыми, облаках пара.
Узники, настороженно осматриваясь, столпились около машины.
— Утром здесь должны ходить поезда, — перекрикивая гул пожара, на ломаном русском языке обратился к ним эсэсовец. — Надо хорошо работать. Кто будет пробовать бежать, расстрел на месте.
Грузовик уехал. Солдаты погнали заключенных к путям. Спотыкаясь об искореженные обломки вагонов и куски шпал, Семен вертел по сторонам головой: горели цистерны, вагоны, немцы на носилках вытаскивали обожженных и раненых, часто подкатывали санитарные машины. В стороне складывали трупы.
Конвойные были хмуры и молчаливы — их угнетало зрелище разгрома станции. Они гнали заключенных к завалу на путях: наверное, придется его разбирать и оттаскивать в сторону обломки рухнувшего на пути станционного здания.
Видя работу советской авиации и поняв, что расправы с ними сегодня не будет, узники приободрились — так и надо проклятым гадам, пусть знают, что их всех ждет неминуемое возмездие! Не век же им пановать на порабощенной земле?!
Откуда-то сбоку вывернулся мужчина в промасленном ватнике, подбежал к старшему конвоя, мешая русские, польские и немецкие слова, принялся, размахивая руками, объяснять, что надо скорее освободить пути, чтобы мог ходить маневровый паровоз и оттащить горевшие цистерны за пределы станции. Эсэсовец дал команду остановиться и начать работу.
Появились носилки, обломки кирпича приходилось разбирать голыми руками, обдирая их до крови, растревоживая незажившие раны. Понимая, что торопиться не стоит, заключенные медлили, не обращая внимания на сердитые окрики охраны — завал на путях почти не уменьшался.
Бросая на носилки кирпичи, Семен поглядывал на небо, прикидывая, который час. Звезд не видно, их закрывают тяжелые тучи, подсвеченные снизу багровыми отсветами пламени. Неужели скоро пойдет дождь и поможет немцам тушить пожар? И сколько здесь продержат смертников — до утра или дольше? Как ему выдержать такую гонку, когда ноги дрожат и подгибаются от слабости, урчит в вечно голодном брюхе и не осталось сил перекидывать проклятые кирпичи — даже пальцы не способны как следует ухватить разбитые куски обожженной глины, а в голове уже словно слышится отдаленный тонкий звон — предвестник обморока. Слобода знал, как это случается, когда ты страшно голоден и перенапрягаешь последние силы: сначала делаются ватными ноги, появляется тупая апатия, все валится рук и противно звенит в ушах, как будто рядом пищит надоедливый комар. А потом этот звук нарастает, ширится, резко ударяет в голову — и приходишь в себя уже на земле, не помня, как свалился. Так вполне могут и пристрелить, а жить снова захотелось просто неудержимо — пусть здесь воздух пропитан дымом и гарью, пусть летают жирные хлопья сажи, но все равно это многообещающий воздух воли, от которого отвыкаешь в камере смертников — он пьянит и будоражит кровь, толкает на безрассудства, маня ароматами начавшей оттаивать земли и перезимовавших под снегом терпко пахнущих прошлогодних листьев.
Так и хочется бросить все и хватать этот воздух широко открытым ртом, пить его, наполняя легкие, и чувствовать головокружение от того, что он переполняет всего тебя, а не от тошнотворно-противной слабости.
— Ты!
Почувствовав тычок в спину, пограничник оглянулся: сзади стоял старший конвоя. Быстро пробежав глазами по лицам копошившихся у завала узников, он ткнул в спину истеричного парня:
— И ты! За мной!
Медленно переставляя ноги, Семен пошел за эсэсовцем. Сзади шагали устроивший истерику парень и один из конвоиров с автоматом.
— Бистро! — подведя их к беспорядочно сваленным в кучу трупам в обгорелой окровавленной одежде, немец показал на валявшиеся рядом носилки. — Носить туда!
Слобода поглядел — в стороне темнели большие грузовики, подогнанные почти к самым путям.
«Не хотят, чтобы ихние видели трупы, когда пойдут поезда, — понял он. — Или пригонят саперов, а до их прибытия торопятся убрать. Вот уж никогда не думал, что придется стать похоронщиком у немцев».
Сгибаясь под тяжестью лежавших на носилках тел и таская их за плечи и ноги, около кучи трупов суетилось десятка полтора немцев в грубых бушлатах из хольцштоф — так называемой «деревянной»
