искусственной ткани, не согревавшей и быстро намокавшей под дождем.
«Понятно, почему нас сюда погнали, — решил Семен. — Смертники, никому уже не расскажем, сколько здесь осталось завоевателей, не доехавших ни на фронт, ни с фронта. Даже полицаям эту работенку не доверили».
Он нагнулся, ухватил за ноги обгорелое тело, чтобы подтянуть его ближе к носилкам. Напарник пытался помочь, но только мешался, вытаращив от страха глаза.
— Да не дергайся ты, — сквозь зубы сердито прикрикнул на него Слобода, — они теперь тихие, не укусят. Силы береги.
Парень вымучено улыбнулся в ответ и, по-детски шмыгая носом, признался:
— Я думал, все… Простите, не сдюжил.
— Ничего, — буркнул пограничник и взялся за ручки носилок. Прикрякнув, поднял их, чувствуя, как дрожат руки: немец оказался довольно тяжел.
И тут ухнуло на путях, рвануло в стороны снопами яркого огня, вздрогнула под ногами земля, а боязливый напарник рухнул как подкошенный, и по спине у него поползло темное пятно.
— Ложись! — заорал кто-то из немцев.
Таскавшие трупы солдаты бросились врассыпную, прикрывая головы руками, прыгали в канавы и кюветы, тревожно загудели паровозы.
Семен упал, перекатился в сторону, отыскивая глазами горящий вагон. Жаль, что убило нервного хлопчика! Видно, не зря он так боялся, чуял конец, потому и забился в истерике, когда начали выводить из камеры. Но где так жутко рвется, что?
В сотне метров от него пылал вагон с развороченными взрывом стенками. Мимо лежавшего пограничника, тревожно подавая сигнал, пропыхтел маневровый паровоз, тащивший обгорелые остовы вагонов за пределы станции. Слобода учуял сырую духоту выпущенного пара, запах разогретого металла и смазки — до рельсов путей, по которым стучали колеса, не более двух шагов.
Страшное возбуждение вдруг овладело им — попытаться бежать, сейчас или никогда! Разве представится еще подобный случай? Стоит только приподняться, сделать бросок, уцепиться за остов вагона и перевалиться внутрь, распластавшись на прогоревших досках пола, чтобы не заметила охрана, а там паровоз вытянет тебя к желанной свободе, к лесу, подальше от камеры смертников и горящей станции.
Ну, рискнуть?! А если немцы останавливают эти вагоны и проверяют на выходе к перегону? И зачем они вытаскивают их отсюда — свалить под откос, расчистить любыми средствами путь для эшелонов с техникой и живой силой? Похоже…
Что же ты медлишь, Семен, боишься получить пулю в спину, когда уцепишься израненными руками за шершавый обгорелый металл? Но германская пуля уже давно готова для тебя, она терпеливо и сонно ждет, спрятавшись в магазине автомата или в пулеметной ленте, и вылетит из ствола, когда вывезут к заброшенным глиняным карьерам или старому противотанковому рву, глубоко разрезавшему землю около деревни Калинки. Так какая разница — получить ее сейчас, пусть не ту, а другую, получить, когда из последних сил рвешься к свободе, или поймать в грудь свинец, зная, что иного выхода больше не осталось? Уж лучше сейчас…
Приподнявшись, пограничник кинулся к составу. Только бы хватило дыхания, только бы опять не подкатила к горлу слабость, предательски подгибая колени, сжимая грудь жестким стальным обручем одышки и забирая силу из рук, только бы не свалило сейчас истощение нервов на допросах, не подстерегло пребывание в ледяном карцере концлагеря — ну, давай!
Он схватился за торчавшую железку и почувствовал, как ее страшно рвануло из рук. Упал, не имея никакой возможности удержаться на ногах — его свалило, отбросило, и мелькнула мысль: сейчас разобьет голову углом проходящего вагона или попадешь под колеса. Но ее тут же заслонила другая — уходит, уходит состав! Щелкали по стыкам рельсов колеса, плыли мимо вагонные остовы, а впереди пыхтел паровозик, все дальше и дальше утаскивая от него желанную свободу.
Семен стиснул зубы и снова вскочил на ноги, не чувствуя боли от ушибов и жжения в ободранных ладонях, бросился ловить руками в неверном свете пожара стальные перекладины стенок обгорелых вагонов. Есть! Пальцы намертво вцепились в еще горячий металл, не ощущая, как рвет кожу, как выворачивает суставы, как от страшного напряжения готовы напрочь порваться сухожилия. Ноги словно сами по себе делали нужные шаги, убыстряя и убыстряя бег, помогая слабеющим рукам — скорее, скорее, еще немного!
Он подтянулся, навалился животом на ребро остова сгоревшей теплушки и, судорожно болтнув в воздухе ногами, перевалился внутрь, даже не подумав о том, что в вагоне может не оказаться настила. Однако, на его счастье, доски пола сгорели не полностью, и Семен, жадно хватая ртом пахнущий гарью воздух, упал на них, все еще боясь выпустить перекладину, хотя резкая боль, подобно электротоку, пронзала пальцы.
С трудом разжав руку, он приподнял голову и выглянул: горевший на путях вагон с боеприпасами удалялся, там перестало трещать и взрываться, и немцы, завалившиеся в кювет, потихоньку начали подниматься. Неужели ему не удастся побег, неужели все его усилия напрасны, неужели они сейчас заметят, что смертника нет и поднимут тревогу?
Как будто услышав его мысли, паровозик пронзительно свистнул и прибавил ходу, чаще застучали колеса на стыках рельс, промелькнула мимо выходная стрелка и фигура немецкого солдата, бестолково размахивавшего фонарем, тише стал гул пожара, повеяло свежестью.
Поглядев назад, он увидел, как удаляется зарево, и встал, примериваясь для прыжка — только бы не попались на откосе камни или столбы, только бы не поломать ноги, не получить растяжение — иначе далеко не уйти, а придется плутать, петлять, сбивать со следа возможную погоню. О, если бы у него были хлеб и оружие!
Протяжный гудок — и теплушку заболтало на перегоне. Пришлось снова вцепиться в железку остова. Как долго придется ехать, на какое расстояние немцы оттаскивают разбитые вагоны, что ждет в конце пути — подразделение саперов или железнодорожных войск с техникой, опрокидывающей остовы сгоревших вагонов под откос? Они же заметят его, начнут ловить или просто пристрелят — ведь на нем, пусть рваное и грязное, но красноармейское обмундирование и старая шинелька. Что же, прыгать? Но достанет ли на это сил после того, как он отдал их почти все, чтобы забраться в сгоревший вагон? И все же надо прыгать!
По сторонам полотна потянулись заросли, темной стеной стоявшие на фоне потихоньку начинавшего светлеть неба. Лес его спасение, его друг и благодетель — он спрячет и не выдаст, поможет скрыться и спрятаться, а впереди уже мутно засветились другие огни, и Семен, больше не раздумывая, прыгнул.
Земля больно ударила, бросила вниз, в сырость и грязь, заставила пропахать грудью, животом и руками по сухой острой траве, вылезшей из-под стаявшего снега, и ткнула лицом в маленький, еще не успевший стать веселым ручейком, сугробчик. Не поднимая головы, он лежал и слушал, как уходит от него в темноту спасительный поезд, лязгая горелым железом, а потом начал прислушиваться к себе — все ли в порядке, сможет ли он идти? Кажется, да.
Опершись ладонями, Слобода поднялся на ноги, постоял, чутко ловя ухом раздававшиеся в ночи звуки — гремело на станции, но глухо, отдаленно; гремело впереди, но не страшно, не похоже на звуки тревоги и близкой погони. Наверное, если даже его успели хватиться, то сначала кинутся искать на станции, и только потом за ее пределами. Но медлить все равно никак нельзя, судьба оказалась благосклонной к нему, но отпустила не так много времени — смертника могут начать искать очень скоро.
Прихрамывая — все же немного повредил ногу при прыжке, или это от ушиба, когда его первый раз свалило с ног при неудачной попытке забраться в вагон, — Семен перебрался через насыпь и пошел к зарослям кустов. С другой стороны полотна они оказались гуще и, судя по темнеющему над ними небу с редкими звездами, слабо мерцавшими в свете зарождающегося утра, обещали вскорости перейти в густой лес.
Продираясь сквозь кустарник, он обнаружил, что потерял где-то шапку, но возвращаться и искать ее не было ни времени, ни смысла…
Еще издали фон Бютцов заметил торчащую на насыпи железнодорожного полотна сухую, как жердь, высокую фигуру Лидена — начальника СС и полиции безопасности, — окруженного подчиненными. По путям проходил длинный состав — движение поездов после ночной бомбежки хотя и с трудом, но все же удалось
