захочет отрываться надолго от своих войск. Тогда Штаты? Нет, не должен согласиться. Но тогда где, где? За что сейчас ухватиться и не проиграть, точно предугадав, что они там никогда не встретятся? Аляска, Север?»
— Оберфюрер Бергер и я долгое время занимались Британией, — звенящим от напряжения голосом осторожно начал группенфюрер, наконец решившись сделать ставку. — Мы можем оказаться полезными для разработки и осуществления английского варианта.
— Полагаете, они встретятся в Лондоне? — сверкнув стеклышками пенсне, метнул на него быстрый взгляд рейхсфюрер.
Он снова забарабанил пальцами по крышке стола, выбивая ритм «Хорста Весселя» и задумчиво причмокивая губами. Этнер, затаив дыхание, ждал.
— Что же, — наконец перестал стучать Гиммлер. — Это можно, хотя и с большой натяжкой, принять как один из вариантов. Но одновременно с ним стоит подумать об Африке. Согласны? Тогда возьмете вместе с Бергером эту часть работы. Позже доложите мне, какие люди вам нужны, и незамедлительно их получите.
— Я сегодня же вызову оберфюрера в Берлин, — заверил Этнер.
— Не надо излишней торопливости, — чуть поморщился рейхсфюрер. — Пусть Бергер сначала пришлет нам свой доклад, а мы поглядим, как там развиваются события. Возможно, Сталину после лета вообще станет не до встреч. По крайней мере мне очень хочется так думать и на это надеяться. Прикиньте пока сами, а на следующей неделе, в среду, я жду вас с предварительным докладом и предложениями по Англии и Африке. Хайль!
Петля ослабла, легкие жадно хватали живительный кислород, и Этнер, удостоенный чести пожать руку рейхсфюрера, как на крыльях вылетел в приемную и торопливо направился к себе. Только упав в кресло за собственным рабочим столом, он почувствовал, как невообразимо, смертельно устал от этого опасного разговopa, как он вымотал его, забрав последние силы. Но за ним осталась победа, нелегкая, но победа!
Черта с два Иосиф Сталин согласится на Лондон или Африку! А Этнер теперь вцепится в них руками, ногами и даже зубами, и никому больше не отдаст, придумав тысячи причин, которые ворохом высыплет перед рейхсфюрером. Бог мой, какое великое счастье, что он все-таки сумел добиться своего — пусть с определенными потерями, но все же вылез из петли. Бергер так и не узнает, кому он по гроб обязан сохранностью собственной тощей задницы.
Ну ничего, свое он Этнеру отработает, никуда не денется. Подняв трубку телефона, группенфюрер приказал секретарю:
— Разыщите оберфюрера Отто Бергера и соедините его со мной в любое время. Это срочно!
«Послушаем, что нам скажет старый лис, давно окопавшийся в далеком Немеже». Этнер выдвинул ящик стола и не глядя нашарил в нем пачку американских сигарет. Вытянув одну, он взял ее в рот, но не прикурил, а с наслаждением вдыхал запах ароматного табака. Может он иногда позволить себе хоть какие- то маленькие радости и несколько минут отдыха, столь редкого за последнее время?
Обстановка на фронтах продолжает осложняться, несмотря на постоянные бодряческие заверения рейхсминистра пропаганды Иозефа Геббельса. После жуткой трагедии Сталинграда фюрер отдал приказ незамедлительно призывать в вермахт эльзасцев и лотарингцев, от чего ранее власти неизменно воздерживались, не считая их полноценными немцами, а так, странной и противоестественной помесью с французами. Но теперь об этом напрочь забыто — в воинские части направляют даже заключенных уголовников из тюрем, поскольку Германии стало не до хорошего.
Нет, немецкая армия, конечно, еще весьма боеспособна и довольно долго провоюет, если ей будет чем воевать. Зато промышленность страны уже серьезно напрягается, пусть незаметно для постороннего глаза, но тянет, как полудохлая кобылка, из последних сил. А русские выпускают на Урале все больше и больше танков, самолетов, орудий. Когда-нибудь они достигнут полного перевеса, и уже немецкие пехотинцы побегут от их неуязвимых бронированных машин, спасая свои жизни. Не дай Бог увидеть и пережить такое! Это же крах и начало страшного конца…
Удар по выступу на центральной линии Восточного фронта по войскам Советов между Курском и Орлом — уже решенное дело. Если и там постигнет неудача, то русские неудержимой стальной лавиной покатятся к Днепру, вырвавшись на оперативный простор: их генералы набрались опыта ведения современной войны, армия отмобилизована, хорошо оснащена, и сдержать напор русских вермахту будет крайне трудно. Лучше вообще не думать об этом.
Прикурив, группенфюрер с удовольствием затянулся ароматным табачным дымом, достал из кошелька пфенниг и ловко подбросил ero. Прихлопнув монетку ладонью на крышке стола, загадал: если орел, то все будет нормально, а если…
Подняв ладонь, с раздражением увидел длинную и тощую единицу — пфенниг лежал орлом вниз.
Да ну его к черту, гадать! Он сердитым щелчком скинул монетку на пол и снял трубку зазуммерившего телефона — пора работать, хватит, отдохнул…
Ромин сильно нервничал. Время неумолимо шло, а совершить задуманное ему никак не удавалось — постоянно что-то мешало, напрочь ломало давно выношенные планы, заставляло опять пережидать, таиться, как мышь. Иногда его охватывал суеверный, мистический ужас: неужели эта усатая скотина Скопин заговоренный, и провидение постоянно отводит от него все напасти? Ну, если рассудить здраво, при болезни, от которой другие люди в условиях войны и нехватки лекарств прямым ходом отправляются на кладбище, этот усатый идиот поправился как ни в чем ни бывало; на фронте он чудом уцелел, с немцами быстро нашел общий язык, что далеко не каждому удавалось, не попал в руки вездесущих чекистов, оказавшись снова по другую сторону. И сейчас живет, хотя ему уже отмерено и взвешено по всем грехам. Поневоле задумаешься.
И еще долго не отпускал мерзкий страх — каково там, на Урале? Вдруг чего не доглядел или плохо сделал и потянется к нему нитка? Но, видно, спас Господь, не потянулась, иначе давно бы уже контрразведчики добрались. Когда поезд пришел на конечную станцию, Ромин жутко боялся выходить из вагона и только усилием воли заставил себя вроде бы как всегда отправиться на встречу со связником.
Проболтавшись по городу некоторое время — не дурак же он, на самом деле, появляться на рынке или в других местах, где раньше встречался с человеком в валенках с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных покрышек, — Ромин забрался в привокзальный туалет. Накинул ржавый крючок на дверь кабинки и нацарапал огрызком карандаша какую-то абракадабру на клочке бумаги, решив выдать ее за очередное послание немецкого агента, переданное связным.
Скопин и так уже проявлял беспокойство, а растягивать прежнее, последнее послание связника на несколько сеансов связи не было возможности. Удалось, правда, передать его в два приема — и то хлеб! Но теперь все, хватит, он отстучит эту ересь, а потом без всякой жалости прикончит напарника, окончательно развязав себе руки.
Пока немцы прочухаются, пока расшифруют радиограмму и поймут, какую глупость он им загнал по волнам эфира, пока станут с нетерпением ждать следующего сеанса связи, чтобы потребовать объяснений, Ромин уже навсегда забудет про этот тягучий кошмар. По крайней мере, постарается забыть.
Пусть самодовольные пруссаки ломают головы и гадают, вертят перед собой так и сяк его туалетное произведение, пытаясь понять, что к чему, и еще совсем не догадываясь, что он им показывает кукиш из-за угла. Проверить-то, господа хорошие, у вас все одно нет никакой возможности! А Скопин наушнички уже не возьмет, ключом не постучит…
В таком радужном настроении Ромин и выдал в эфир свою галиматью, не забыв тут же сжечь листок и выбросить ломкий пепел за окно служебного купе, навстречу порывистому ветру — пусть развеет по необозримым просторам последнее напоминание о шифрованной радиограмме. Больше он этим заниматься не намерен — хватит, побаловались, господа тевтоны, считающие себя расой господ…
К этой поездке Ромин готовился весьма основательно. Достал из тайника деньги и запасные документы — не фальшивка какая-нибудъ, а настоящие, добытые по случаю у хмельного вусмерть демобилизованного по «чистой» красноармейца, на свою беду попавшегося на пути домой хитроумному проводнику. Об этих документиках никто не знает, а списанный из части по ранениям боец, наверное, давно проспался и слезно вымолил у властей себе новые бумаги. Чего ему, конечно, дадут, таиться не надо ни от
