факты, она все равно представляла для нас большой интерес. Из французской и немецкой буржуазных газет мы получали информацию о происходившем на белом свете.
Мы остро нуждались в коммунистической литературе. Но проникала она в тюрьму, преодолевая многие рогатки. О том, как она была нам необходима, расскажет следующий факт.
Если память мне не изменяет, это было в 1926–1927 годах. Мы получили тогда с воли сборник, в котором освещалась борьба ВКП(б) с троцкизмом (к сожалению, я забыл название книги, ведь это было более сорока лет тому назад). Материалы эти представляли значительный интерес, и с ними следовало ознакомиться всем коммунистам, находившимся в тюрьме. Но как это сделать? Книга была довольно объемной, и передать ее из камеры в камеру представляло большую сложность и опасность. Между тем с воли была получена директива: продискутируйте вопрос, займите определенную позицию и передайте результаты голосования…
Обсудив в своем узком кругу, как быть, мы решили, что параллельно с чтением сборника выпустим в качестве приложения к нелегальной рукописной газете «Вангимая Кийр» («Тюремный луч») дискуссионный листок. В нем была пересказана статья немецкой троцкистки Рут Фишер, излагавшая взгляды троцкистской оппозиции. Конспект этой статьи составил по поручению редакции X. Аллик. Сам он занимал твердую ленинскую позицию и излагал статью Фишер по материалам упомянутого выше сборника. И другие дискуссии организовывались подобным же образом: тому или другому товарищу предлагалось изложить взгляды оппозиционеров, после чего завязывался спор, и, как правило, мы приходили к правильной точке зрения. Такая форма организации дискуссии диктовалась недостатком материалов, литературы. Другой возможности изложить взгляды троцкистов мы тогда не видели.
Основное место в дискуссионном листке отводилось пересказу статей, излагавших правильную точку зрения на взгляды троцкистов. В таком виде дискуссионный листок был пущен по камерам.
Уже тогда нашлись отдельные товарищи, которые заявили, что это неподходящий способ для организации политической дискуссии. Особенно они возражали против отдельной публикации статьи Рут Фишер, и второй выпуск дискуссионного листка обращался к коммунистам с просьбой определить свою позицию по всем спорным вопросам, выдвигаемым троцкистами. Редколлегия выражала уверенность, что все коммунисты займут правильную партийную позицию.
«Голосование» показало, что статья Рут Фишер никого не склонила к поддержке оппозиции, коммунисты единодушно поддержали партийную точку зрения на троцкизм. В этом была немалая заслуга и товарища Аллика.[26]
0 единодушии эстонских коммунистов-политзаключенных в вопросе о единстве рядов партии и раскольнической деятельности оппозиции убедительно говорит приветствие, посланное политзаключенными из таллинской исправительной тюрьмы XV съезду ВКП(б).
Само приветствие было написано на носовом платке.
«Мы, страдающие в тюрьме белой Эстонии, следим с большим вниманием за каждым шагом, каждым событием в ВКП(б). Ваша победа — наша победа, и наоборот. Поэтому особое внимание дарим нынешнему конгрессу, где должна решиться проблема оппозиции, проблема и судьба всего коммунистического движения.
У нас — непреклонная вера в ваш классовый разум и политическую дальнозоркость. ВКП(б) была и должна быть в будущем крепка и мощна как сталь. Это наше единодушное желание к результатам конгресса. Это и единственное облегчение в наших страданиях.
Еще сердечный привет преважнейшему XV конгрессу ВКШ»
В итоге можно сказать, что политическая учеба в тюрьме была своеобразной формой политмассовой работы и особенно много давала молодежи, которая по ряду вопросов была еще совсем неопытной.
Именно поэтому политзаключенные настойчиво требовали, чтобы в камерах помещались они одни, ведь в таком случае открывалось больше возможностей для организации планомерной, глубокой учебы. Тюремная администрация, напротив, всячески этому препятствовала и выискивала любой повод, чтобы отправлять наиболее энергичных и влиятельных политзаключенных «на поселение». Так назывались одиночки, которые были в каждом отделении. Эти крошечные клетушки — один шаг в ширину и три с половиной в длину, — сырые и холодные, походили на карцер. Иногда отправляли «на поселение» в шестое или второе отделения. В шестом отделении находились краткосрочные уголовники, завербовать среди них своих агентов тюремным властям было труднее, и поэтому политзаключенные здесь были в большей безопасности. Во втором отделении в основном содержались крупные воры, которых иронически именовали «буржуями». Эти охотно брали на себя обязанности внутренних надзирателей, доносили о коммунистах.
Мне тоже пришлось — после того, как очередной номер «Тюремного луча» «подорвался на мине» (меня подвел мой почерк), — побывать «на поселении» у уголовников. Со мной в камере были еще Адольф Паук и Карл Ханссон. Нас поместили во втором отделении, где среди прочих сидели четыре бывших полицейских, приговоренных за различные злоупотребления. Очень скоро выяснилось, что один из них был «кобылой» — так на тюремном жаргоне называли соглядатаев-надзирателей. Он-то и выдал тайник, в который мы прятали записки. Мы, конечно, не могли примириться с таким предательством и решили дать ему хорошую взбучку. У нас была надежда, что администрация, после того как мы отбудем наказание за драку, переведет нас из этой камеры в одиночку. Так оно и произошло. Сразу после вечерней переклички, когда надзиратель — в этот раз дежурил заместитель начальника тюрьмы — проверил нашу камеру и отправился дальше, мы «рассчитались» с «кобылой». Вскоре все мы трое сидели в карцере, а затем каждому из нас дали по тридцать дней карцера «на хлебе и воде».
Карцеры в Центральной тюрьме, как упоминалось, были крайне опасны для здоровья, поскольку здание стоит на самом берегу моря, шагах в десяти от воды. В осенние штормы даже казалось, будто брызги залетают в окно камеры. Карцеры, как правило, не отапливались, так что двухметровые стены, естественно, были пропитаны вековой сыростью. Сидели мы в карцере не в своей одежде, а в драном тряпье. Холод, сырость и постоянная темнота действовали угнетающе.
Три дня сидевшие в карцере голодали. Обычную тюремную пищу приносили только на четвертый день. Да и что это была за пища! Почти все политзаключенные, не сговариваясь, отказались есть суп из корюшки, поскольку его варили из протухшей рыбы.
И без того скудный рацион уменьшался в результате махинаций тюремной администрации — она занижала вес порций, скармливала заключенным тухлую салаку и т. д. При активных жалобах в тюрьму обычно вызывался прокурор, а если он не являлся, то мы объявляли голодовку. Но приезжавшее в тюрьму начальство, конечно, одобряло действия администрации. Мы это знали, но все равно не оставляли без протеста ни одну мерзость тюремщиков…
Нельзя не вспомнить, как мы праздновали в тюрьме 1 Мая. По установившейся традиции заключенные в точно назначенное время начинали все вместе петь «Интернационал». Добиться такой согласованности было довольно сложно. С одной стороны, надо было выбрать такое время, чтобы администрация не в состоянии была помешать заключенным допеть гимн до конца, а с другой — важно, чтобы запели все сразу. В этом случае администрация ничего не могла сделать.
Если надзиратели налетали на одну камеру, пение становилось еще громче в другой. Поэтому администрация чаще всего не вмешивалась и начинала сводить счеты после: все «поющие» камеры переводились на карцерный режим. Так повторялось из года в год.
Иногда наши родные, зная, что за первомайским пением последует карцер, лишение прав, пытались уговорить нас отказаться от подобных демонстраций: мол, что это вам дает, все равно тюремщики знают, что вы коммунисты, для чего вам это еще доказывать? Но рассуждения эти были неверными, подсказаны лишь заботой о близких. А нам эти демонстрации придавали силы, мы ощущали свое единство с рабочими, которые в этот день во всем мире демонстрировали свою солидарность, притом часто в условиях, не лучших, чем наши. Сознание, что ты стоишь в одних рядах с товарищами, и не только твоей родины, но и всего мира, — это великое чувство помогало нам выносить любые трудности и наказания.
Небезынтересно отметить, что даже среди уголовников находились такие, кто присоединялся к нашей демонстрации, зная, что за этим последует наказание. Надо сказать, что, за небольшим исключением, относились они к нам неплохо, особенно в тех камерах, где политические преобладали. Уголовники нередко обращались к нам за советом, обсуждали с нами не только политические, но и бытовые вопросы. Другими словами, авторитет политических благодаря их борьбе за смягчение тюремного режима был среди всех
