– Постараюсь, Поль, – ответил Огюст; неплохо бы сейчас, подумал он, искупать Сезанна в ванне, куда бы стал привлекательней. Старомодный черный сюртук художника и брюки были покрыты пятнами и заляпаны грязью.
Они втроем наблюдали, как президент в сопровождении Золя, Гонкура и Доде продвигался через толпу, и вдруг Огюст вздрогнул. В дверях стоял Лекок. Совсем один, худой, сильно состарившийся, он тяжело опирался на толстую трость, хотя и старался держаться прямо.
Слезы навернулись на глаза Огюста. Ему так хотелось обнять Лекока, прижать к груди, расцеловать в обе щеки. Он извинился перед друзьями и успокоился, когда Сезанн, который даже невинное «до свиданья» мог счесть за объявление войны, на сей раз все понял и не обиделся.
Огюст взял Лекока под руку, но Лекок уклонился. Он резко сказал:
– Я могу ходить сам.
– Но почему вы пришли один, мэтр?
– Буше предложил проводить меня, и Каррьер тоже! Чудаки! Если бы мне нужна была помощь, я бы не пришел. Но, как видите, я здесь.
– Меня это очень радует.
– Где ваши скульптуры? Я пришел посмотреть на ваши скульптуры, а не на кучу бездельников из предместья Сен-Жермен.
Огюст показал Лекоку все, он водил его медленно, неторопливо, не обращая ни на кого внимания. Он понимал, что старому учителю это стоит громадного напряжения воли и сил, но Лекок отказывался присесть. Лекок вспомнил «Идущего человека» и обрадовался, увидев, что Роден ничуть не изменил статую, одобрительно пробормотал что-то по поводу «Адама», но добавил, что предпочитает «Еву», а по поводу «Граждан» сказал:
– Пропорции хороши. Вы должны окончить их, что бы ни решили в Кале.
Дольше всего он задержался у памятника Гюго.
– Вы сделали старика нагим. Отлично, – сказал Лекок. – Таким он и был в жизни. Вас не одобряют?
Огюст нахмурился.
– Нет.
– Вот и прекрасно. Вы на правильном пути. – Хотите присесть, мэтр?
– Нет, Роден, нет! Скоро мне уж и не придется вставать.
– Не надо шутить.
– Бог мой, я и не собираюсь. Мне уже восемьдесят семь. Вы знаете, что я родился в один год с Гюго?
Огюст удивился.
– Вы думали, что я уже умер.
– Что вы заняты.
– В моем-то возрасте? – Лекок засмеялся. – Но я пережил старика. Гюго вечно хвастался своим кровообращением, своей живучестью, а я вот все еще жив.
– И проживете еще много лет.
– Вы никогда не умели как следует лгать, Роден. Как проходит выставка?
– В списке гостей самые выдающиеся люди, но зависти и кривотолков хоть отбавляй. Каждый мнит себя критиком и считает своим долгом обнаружить изъян.
– Естественно. На вернисаже каждый гость должен доказать, что он принадлежит к избранным, а именно к критикам, и высказаться более решительно, чем простые смертные, показать, что, хотя он и ценит искусство, художника он презирает.
– Я не уверен, что еще буду выставляться.
– Если бы я продолжал выставляться, меня бы уже не было в живых.
– Вы дразните меня, мэтр.
– Нет, серьезно. Не прекрати я выставляться в пятьдесят, я бы так долго не прожил.
– Мне сорок восемь.
– Но у вас больше таланта. И помните: когда критика становится особенно ревнивой и злой, то из всех наших грехов самый непростительный в глазах современников – выдающийся талант.
– Спасибо.
– Кроме того, на этот раз уж никак не провал, – удовлетворенно заметил Лекок.
– Возможно.
– Я в этом уверен. Вас страшно недооценивали, а я знал, что вы с Моне еще тряхнете Салон и Институт изящных искусств, чего не удалось мне. Вот увидите – кончится тем, что вас будут приглашать на охоту к президенту в Рамбуйе, на обеды и приемы в Елисейском дворце, на бега в Лонгшан – повсюду.
Огюст слушал недоверчиво, но он был слишком рад приходу Лекока, чтобы затевать спор.
«Роден, – подумал Лекок, – воспитал в себе качества, которые достойны похвалы». И тут старик почувствовал, что сильно устал.
