такой же?» – подумал Огюст. Вслух он сказал:
– Я слышал, твои картины взял Лувр. Дега говорил, что в этом есть и его заслуга.
– Я познакомился с Дега и Моне году в пятьдесят седьмом, когда копировал в Лувре, в молодости. А теперь вот мне приходится изображать Бодлера старым, с запавшим подбородком, седыми волосами и скорбным лицом.
Огюст пожал плечами и усомнился, уж не напрасно ли нанес Фантену этот нежданный визит.
– Я слышал, что ты сам теперь стал покровителем художников.
– Я купил кое-что – Ренуара, Ван-Гога, Моне. Мне приятно иметь их дома.
– Не оправдывайся.
Огюст действительно оправдывался, стараясь не обидеть Фантена, не хвастать своими успехами.
В комнату вошел пожилой мужчина; вначале он заглянул в дверь, чтобы убедиться, нет ли кого постороннего, но Огюст увидел его, и прятаться было поздно. Огюст не сразу узнал незнакомца. Барнувен. На нем было бархатное пальто и поношенная широкополая шляпа. «Наверное, все так же просиживает дни в кафе на набережных, – подумал Огюст, – наблюдает за жизнью, которая уже течет стороной».
– Вы знакомы? – спросил Фантен.
Барнувен покраснел, а Огюст поспешил ответить:
– Конечно. – И продолжал: – Вы не рисуете больше прекрасных женщин?
– Нет. – Барнувен вдруг почувствовал потребность оправдаться. – Я зарабатываю, копируя картины с религиозными и патриотическими сюжетами, а когда нахожу, что покупатель сентиментален, предлагаю семейный сюжетец. Прекрасно получается. Могу копировать с закрытыми глазами и безошибочно.
Наступило неловкое молчание, а затем Огюст сказал:
– С тех пор прошло много лет.
– Сорок? – спросил Барнувен.
– Около того. Но порой мне кажется, что все было вчера. – Огюст вдруг увидел перед собой Мари, родителей. – Знаете, Барнувен, я ведь почти год провел в монастыре.
– Да. Мне кажется, мы виделись как-то после этого.
Снова наступило молчание, никто не знал, что сказать. По напряженному виду Барнувена Огюст догадывался, что тот пришел по делу.
– Я слышал, вы нажили много врагов из-за дела Дрейфуса? – сказал Барнувен.
– Да. Меня заклеймили за то, что я остался в стороне.
– Ты счастлив, Огюст? – спросил Фантен.
– В моей жизни было и кое-что приятное…
– Сын?
– О нем я предпочитаю не говорить.
– Я помню, – вставил Барнувен, – вы любили девушек в белых платьях.
– Они мне и сейчас нравятся.
– А теперь вас приглашают в президентский дворец.
– Это не способствует развитию моего таланта, – ответил Огюст.
Фантен улыбнулся, но Огюст видел, что художник утомлен. Прощаясь, он пожал Фантену руку с чувством, что больше им не суждено встретиться, да и зачем?
Барнувен тоже распрощался.
– Я в том же направлении, – прибавил он, хотя Огюст не сказал, куда ему. Задыхаясь на ходу, Барнувен стал горячо доказывать Огюсту, что растущее признание Моне, Ренуара и Дега – чистая случайность, им просто повезло, и добавил:
– Но вы, дорогой друг, заработали это тяжким трудом.
Огюсту хотелось одного – закончить разговор как можно скорее. Он спросил:
– Пятидесяти франков достаточно?
– Если только в долг, – ответил Барнувен. Огюст сказал:
– Конечно. – «Лучше отдать их совсем, чем взаймы», – подумал он.
Огюст прибавил еще пятьдесят.
– Я никогда этого не забуду, дорогой друг, – сказал Барнувен.
И они расстались. Каждый испытывал облегчение оттого, что не выразил желания увидеться снова.
4
Год спустя Огюст получил третью награду: орден Почетного легиона, на сей раз самой высокой степени. И хотя это не помогло ему закончить фигуру Мыслителя, он был благодарен за новое признание, в особенности когда друзья устроили по этому случаю пикник в его честь. Организаторами были Бурдель и Каррьер.
