– Что-нибудь случилось, Огюст?
– Рот слишком тяжелый.
– Ты хочешь, чтобы я тебя похвалил.
– Нет, Папа! Совсем нет!
– Ты боишься испортить работу. Нам надо остановиться, пока еще не все погублено. – И Папа неохотно приподнялся со стула.
«Папа! Ведь я вложил в эту работу всю свою душу!» – готов был закричать Огюст, но вместо этого воскликнул:
– Пожалуйста, не двигайся! Прошу тебя!
– Да ты не беспокойся, – ответил Папа. – Тебе за этот бюст не заплатят и ста франков. – И довольный Папа с облегчением снова опустился на стул.
– Папа, я почти закончил.
– Ты закончил? А где же мои бакенбарды? – Где же его замечательные, густые, мужественные бакенбарды по моде Луи-Филиппа? Какое безобразие! Голова и лицо бюста были голыми, словно начисто выбритыми. – Ты скульптор. От тебя все зависит.
– Это голова в античном стиле, в стиле классических римских и греческих образцов. Это стиль Большой школы.
– Но это совсем не я! Меня никто не узнает.
– А я так тебя вижу. – Огюст сжал губы.
– Да ты просто ребенок, – сказал Папа.
– Я скульптор, – ответил Огюст.
Огюст не двигался с места, и Папа сам было хотел сделать исправления. Но лицо Огюста исказилось такой острой болью, что он остановился. Да и что он может, только все испортит. Внезапно Огюст стал между бюстом и Папой, чтобы не позволить Папе притронуться к работе. Папина рука поднялась сама собой, чтобы ударить сына. Юноша побледнел, но не отступил, не сдвинулся с места. Папина рука упала, он был в растерянности. Но надо было проявить волю, спасти авторитет.
– Надо переделать.
– Папа, я не могу, не могу! – Это был крик сердца, просьба понять его.
– Ты считаешь, что закончил?
– Нет! Конечно, нет! Я никогда не могу ничего закончить! – он произнес это почти с отчаянием, как будто эта невозможность достичь конечного совершенства была для него невыносимо мучительна. – Но сейчас на большее я не способен.
Папа помолчал, чувствуя, что надо уступить, но не знал, как это сделать. Огюст сказал:
– Папа, я должен делать все по-своему. Не знаю, прав ли я, но Лекок говорит, что я должен изображать вещи такими, какими их вижу.
– Лекок? Ты говоришь, Лекок? – Господи, наконец-то выход найден. – Интересно, что он скажет об этом бюсте. Он, говорят, знаток.
– Кто тебе это говорил?
– У меня есть друзья. И не только в префектуре полиции. Пригласи Лекока, если он так тебя любит, он придет.
Огюст не верил, что Лекок согласится прийти к ним, но не хотел в этом признаться, тем более Папе. Он сказал:
– Спасибо, Папа. Как-нибудь при удобном случае.
– Это и есть удобный случай. Мой бюст. – Теперь Папа начал к нему привыкать, он ему уже даже нравился. – Или, по-твоему, мы ему не компания?
– Лекок очень занятой человек.
– Но у него хватает времени хлопотать за тебя.
– Когда я закончу бюст, он попросит об этом кого-нибудь другого.
Папа уперся на своем:
– Бюст закончен. Зови и Лекока и этого второго.
– Да я даже не знаю, кто это.
– Ничего, придут, если они в тебя верят.
6
Лекок пришел. А с ним – Ипполит Мендрон[19] и Барнувен.
Мендрон, друг Лекока и Делакруа, был известным скульптором. Его работы украшали Пантеон и Люксембургский сад; он был выпускником Школы изящных искусств, участником Салона, и его одобрение послужило бы гарантией, что Огюста допустят к вступительным экзаменам. Барнувена пригласила Мари.
Для всей семьи это было необычайное событие. Папа гордился, Мари трепетала, Огюст был полон страха, а Мама радовалась. Мама считала, что голова Папы такая ужасная, что вряд ли может кому понравиться, но она была в восторге от того, что Барнувен принял приглашение Мари хотя бы под
