– Насколько может быть счастлив мыслящий человек. – Внезапно он переменил тему разговора и попросил ее позаботиться о билетах на русский балет, который вновь приезжал в Париж на гастроли. – Я хочу ложу поближе к сцене.
Огюсту позировали Айседора Дункан и Павлова, Лои Фуллер и Ханако, а теперь он хотел как можно лучше рассмотреть Нижинского[140].
– Ты собираешься лепить Нижинского?
– Меня еще не просили. Закажи билеты, самые лучшие.
Ее возмутил его повелительный тон, и она начала было возражать, но он оборвал ее. Рассерженная герцогиня заявила, что ходят слухи, будто русский балет привез новый спектакль – «Послеполуденный отдых фавна», непристойный и возмутительный. Огюст смерил ее строгим взглядом и сказал:
– Я уверен, что это лживые слухи. Нижинский – выдающийся танцовщик.
Глава XLVIII
Огюст приехал на премьеру нового балета вместе с герцогиней. Он был доволен билетами – первая ложа от сцены, и не успел сесть на место, как был встречен овацией публики. Обрадованный, он слегка поклонился и прошептал, обращаясь к герцогине:
– Никогда не думал, что я такой знаменитый.
Огюст с нетерпением ждал главного номера программы, балета «Послеполуденный отдых фавна», сюжетом которому послужила поэма Малларме. Как бы удивился Малларме, – подумал он, – если бы знал. Огюст не ждал многого от музыки, ему редко нравился Дебюсси, несмотря на то, что они были друзья, его привлекал талант Нижинского и вся труппа.
В соседней ложе Огюст увидел Клемансо и спросил:
– Что слышно о музее?
– Ничего. Абсолютно ничего.
– Этот вопрос никогда не решится.
– Терпение, мэтр, терпение. Мы пришли посмотреть на Нижинского.
Свет потух, и зал замер. Огюст увидел Нижинского– фавна; он казался ему получеловеком, полуживотным. Прочувствованное, смелое искусство танцора очаровывало.
Нижинский закончил в полнейшей тишине. Занавес опустился, публика разделилась на две части: половина зала неистово аплодировала, другая свистела и шикала. Огюст не вытерпел, вскочил на ноги и стал громко аплодировать.
Балет был повторен на «бис». Огюст поспешил за кулисы и, восторженно обняв Нижинского, воскликнул:
– Мы с вами собратья, дорогой друг, собратья. Ваши танцы – это скульптура в движении.
Придя домой, он уснул и во сне видел танцующего фавна, представляя его себе в мраморе.
На следующий день газета «Фигаро» поместила разгромную статью о «Фавне», которой разразился сам владелец газеты и ее редактор Кальметт. Огюст с негодованием читал:
«Те, кто говорит об искусстве и поэзии применительно к „Фавну“, просто издеваются над нами. Это нельзя назвать ни изящной миниатюрой, ни осмысленным спектаклем. Перед нами фавн невоздержанный, с отвратительными движениями, полными грубой чувственности, и жестами в высшей степени бесстыдными. Больше ничего. Недвусмысленная пантомима, которую разыграло это неприглядное животное, уродливое спереди и еще более уродливое в профиль, была встречена по заслугам неодобрительными возгласами публики».
Такого Огюст не мог стерпеть, он воспринял это как нападки на него самого. И когда по Парижу распространились слухи, что полиция запретит «Фавна», потому что газета «Фигаро» заклеймила его как непристойный спектакль, он еще больше возмутился. С помощью друзей Роден написал взволнованный ответ «Фигаро», в котором горячо защищал спектакль. Его статья появилась на следующий день на первой странице «Матэн», главной соперницы «Фигаро». Огюста особенно радовала та часть статьи, где говорилось:
«…сегодня мы увидели Нижинского, обладающего одновременно талантом и настоящей школой. Его искусство так богато и разнообразно, что граничит с гениальностью… Великолепна гармония его мимики и пластики. Все тело его выражает то, что диктует ум. Нижинский обладает красотой античных фресок и статуй, он тот идеальный натурщик, о котором мечтает каждый художник и скульптор. Когда поднимается занавес и Нижинский лежит на скале, вытянувшись во весь рост, поджав под себя одну ногу, и играет на флейте, кажется, что перед вами статуя. Движения его волнующе выразительны, когда в конце он бросается на землю и страстно целует брошенную вуаль. Каждый артист или художник, по-настоящему любящий свое искусство, должен обязательно посмотреть этот спектакль – великолепное олицетворение идеалов красоты Древней Греции».
В тот же день Нижинский посетил Родена, чтобы выразить благодарность за горячую защиту, и скульптор был поражен наружностью танцовщика. Неужели этот маленький, хрупкий, незаметный человек в будничной одежде и есть тот самый фавн, который так очаровал его? Нижинский выразил желание позировать, и Огюст согласился. Позируя, Нижинский, возможно, окажется совсем иным, и удастся создать неплохую, скульптуру. Огюст несколько успокоился.
Но на следующий день его ожидал новый удар: он сделался мишенью яростных нападок. Кальметт, воспринявший его защиту Нижинского как личное оскорбление, написал в своей газете:
«Я глубоко восхищаюсь Роденом как одним из наших самых прославленных и талантливых скульпторов, но я не согласен с его суждениями по вопросу о театральной этике. Достаточно вспомнить, что, вопреки общественному мнению, он выставил в бывшей церкви святого Сердца и в залах отеля Бирон, этого бывшего монастыря, целую серию предосудительных рисунков и непристойных набросков, которые своей откровенностью и бесстыдством превосходят фавна, справедливо освистанного в театре Шатле. Я могу прямо сказать, что патологическое кривляние танцовщика на сцене в тот вечер возмущает меня меньше, чем спектакль в старом монастыре святого Сердца с участием целого полка истерических поклонниц Родена и самовлюбленных снобов. Кажется невероятным, что правительство, другими словами, французские
