вдалбливать правила нерадивым ученикам. Да и потом, уроки его вовсе не прельщают, ибо отнимают время, которое он хотел бы посвятить композиции – занятие, самое его любимое. Ваш сын хочет целиком посвятить себя композиции. Но беда в том, что в этой стране широкая публика ничего не смыслит в музыке. Все зависит от имени композитора, а имя Моцарта здесь слишком мало известно. В настоящее время симпатии публики до смешного поделены между Глюком и Пиччинни – никто другой их не интересует. Вашему сыну почти невозможно преуспеть в Париже как композитору, поскольку здесь увлечены сейчас другими именами. Поймите, mon cher, в стране, где столько посредственных и даже из рук вон плохих музыкантов умудрились сколотить огромные состояния, сын Ваш, опасаюсь, едва ли сможет прокормиться.
Я со всей откровенностью рассказал Вам правду вовсе не для того, чтобы Вас расстроить, а с тем, чтобы вместе мы могли прийти к правильному решению. Лично у меня нот сомнений – его возможности в Париже равны нулю».
50
Вольфгангу становилось не по себе от одной только мысли, что при желании он может вернуться на службу к архиепископу. Однако по тону Папиного письма, как тот ни старался скрыть, он понял: Папа страстно мечтает о его возвращении.
Вольфганг написал ответ через Буллингера. Если ему удастся убедить священника, тот в свою очередь сумеет убедить отца. Ему не хотелось возвращаться в Зальцбург, в обоснование чего он привел длинный список зол: Зальцбургде – живущий сплетнями городишко, где с презрением смотрят на музыкантов, да и музыканты там сами себя презирают; в городе нет ни театра, ни оперы, во всей придворной капелле нет ни одного хорошего певца, а певиц хуже не сыскать; двор погряз в зависти и интригах; и, что самое главное, правитель – сущий тиран, который самых дрянных итальянских музыкантов предпочитает лучшим немецким. Он никогда не разрешит ему взять заказ на оперу и всегда обращался с ним грубо и пренебрежительно.
Отправив письмо Буллингеру, Вольфганг написал Алоизии и Фридолину: с ними он вел постоянную переписку. Снова звал их в Париж, уверял, что ему удастся устроить для Алоизии частные концерты, и обещал найти работу Фридолину. Он умолял ее не медлить с ответом: письма ее – единственная отрада для его израненного сердца.
Затем, поскольку Папа хотел знать все подробности Маминой болезни и смерти, словно желая вынести свой приговор, Вольфганг подробно изложил, что произошло, хотя делал это скрепя сердце. Переживания снова нахлынули на него, слезы мешали писать.
С тяжелым сердцем, по просьбе Папы, отсылал он домой Мамины вещи. Вольфганг старался упаковать все как можно аккуратнее, Мама так любила порядок во всем: складывал ее платья, кольцо, часы, другие драгоценности. Занятие это причиняло ему мучительную боль. Возможно, Папа сделал бы все более умело, но лучше бы Папа вообще от него этого не требовал. И все же Вольфганг продолжал смотреть на себя Папиными глазами. Чтобы немного поднять настроение отца, Вольфганг приложил к Маминым вещам французское издание «Скрипичной школы», прелюды, написанные им для Наннерль, и копию партитуры симфонии, сочиненной по заказу Легро. По договоренности Легро, уплатив за симфонию, приобретал ее в свою собственность и полностью распоряжался партитурой. Но поскольку Легро уплатил лишь половину гонорара, Вольфганг просидел целую ночь и записал партитуру симфонии по памяти. Французы думали перехитрить его, да не тут-то было! Он помнил каждую ноту своей симфонии. Его новые сочинения поднимут настроение Папы и Наннерль: такие подарки всегда их радовали.
Ему удалось унять тоску, лишь когда он снова принялся сочинять музыку. Госпожа д'Эпинэ предоставила ему комнату и клавесин, но он не очень умилялся ее щедрости: уступила-то она комнату, в которой лежала, когда бывала больна. Там не было даже шкафа, стояла одна лишь кровать – клавесин принесли из другой комнаты – и аптечка с лекарствами. Но Вольфганг, работая, старался не обращать ни на что внимания. Он был полон решимости творить, памятуя совет Папы в его последнем письме: «Если ты из-за болезни и смерти Мамы растерял всех своих учеников, сочини что-нибудь новое. Даже в том случае, если тебе придется продать написанную вещь за бесценок, все равно известность твоя возрастет и, кроме того, не придется влезать в долги.
Однако старайся, чтобы эти вещи были коротки, несложны и модны. Запомни, Бах писал небольшие пьески, однако слыл самым преуспевающим композитором в Лондоне. Легкая музыка тоже может быть прекрасной, если написана в естественной, плавной, непринужденной манере и при этом правильно построена. Такую музыку писать труднее, чем гармонически сложные вещи, непонятные широкой публике, или произведения, в которых есть благозвучные мелодии, но которые так трудно исполнять. Разве Бах умалял свой талант, сочиняя подобную музыку? Ни в коем случае. Безукоризненная композиция, правильное построение – вот что отличает талант от посредственности даже в легких вещичках!»
Но, сочиняя простенькую сонату, которая под силу любому музыканту средней руки и понятна слушателям, Вольфганг непрестанно думал о Маме, и его грусть нашла отражение в музыке – она получилась печальная, как никогда. Что чувствует человек, когда старится, думал Вольфганг. И когда безропотно умирает? Он горько улыбнулся; найти ответ на эти вопросы было невозможно, но он писал, изливая в музыке свои переживания, – и это приносило ему облегчение.
Он только что закончил черновой набросок сонаты ля минор и проигрывал ее, внося поправки, когда в комнату вошли Гримм с госпожой д'Эпинэ. Наверное, им нужно обсудить что-нибудь важное, подумал Вольфганг, иначе зачем бы они стали взбираться на верхний этаж?
– Соната слишком громкая. Мы от нее проснулись, – сказал барон.
Вольфганг вдруг сообразил, что уже полночь, он писал, потеряв представление о времени. Пришлось принести свои извинения.
– Это нам следует просить прощения за беспокойство, – сказала госпожа д'Эпинэ. – Но я себя неважно чувствую.
У Гримма вид был скорее недовольный, чем смущенный. Он внимательно просмотрел новую сонату. Вольфганг из вежливости спросил:
– Каково ваше мнение, мсье?
– В ней столько горя и отчаяния, ее никто не купит, – саркастически заметил барон.
– А я надеялся, что она понравится. – Это лучшая из всех написанных мною сонат, подумал Вольфганг.
– Барона беспокоит, что соната не отвечает вкусу французов, – вставила госпожа д'Эпинэ.
– Другие сонаты я постараюсь сделать более доступными для широкой публики.
Пропустив мимо ушей слова Вольфганга, Гримм сказал, обращаясь к госпоже д'Эпинэ:
– Боюсь, нашему юному другу придется вернуться на службу в родной город.
– Но вы же сами пригласили меня сюда! – вспылил Вольфганг.
– Это была идея вашего отца. Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться. А вы не сумели добиться успеха. Это же совершенно очевидно.
Вольфганг посмотрел на госпожу д'Эпинэ, ища у нее поддержки, но та хранила молчание.
– Что мне написать господину Леопольду? Он без конца меня спрашивает, каковы ваши перспективы. Я до сих пор не ответил, но должен сделать это в ближайшее время, хотя бы из простой вежливости.
У барона, видимо, разыгралась подагра, решил Вольфганг, слишком уж резкий он взял тон. На госпоже д'Эпинэ был ее любимый красный атласный пеньюар, в руке – дорогой красный китайский веер, и Вольфганг усомнился, действительно ли их разбудила музыка.
– Если вы не желаете возвращаться в Зальцбург, я уверен, вам больше повезет в Мюнхене и Мангейме. Как-никак вы немец.
– Мсье, вы обращаетесь со мной так, словно мне все еще семь лет – сколько было, когда вы меня впервые узнали.
– Вы и есть несмышленое дитя!
– Потому что я поверил Легро, герцогу, Новерру? Они ведь французы.
– Не вижу связи.
