не оставляли его.
И вот он уже стучит в дверь родительского дома. Здесь, казалось, ничто не изменилось. Его не покидало ощущение, что, возвращаясь в Зальцбург, он совершает величайшую глупость, но он так скучал по своей семье. Никто не отозвался на стук. Вольфганг испугался, а что, если его не хотят впускать? И тут в окне показались Папа и Наннерль. Когда же они наконец выйдут к нему?
Вольфганг умен, думала Безль, но слишком уж принимает все близко к сердцу, хотя с ней наедине и прикидывается легкомысленным.
Вольфганг и Папа смотрели друг на друга. Наннерль, увидев женщину, вздрогнула, но тут же улыбнулась, слава богу, это была не фрейлейн Вебер.
Папа, не в силах владеть собой, вдруг всхлипнул от волнения, и Вольфганг с облегчением вздохнул: между ними все осталось по-прежнему. Они сжимали друг друга в объятиях, смех сменялся слезами, радость – печалью, но ни тот, ни другой не произносили ни слова, будто слова могли осквернить их примирение.
Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА
52
Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.
Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.
И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.
Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.
Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.
– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.
– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.
– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.
– Колоредо предпочитает духовную музыку.
– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.
– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.
– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.
– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.
– И тебе за них заплатили.
– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.
– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.
– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.
– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.
– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?
– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.
– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.
– Его вкус для тебя не новость.
– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.
– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.
– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?
– Тебе никогда не будет все равно! – торяжественно заявил Леопольд.
– Кто знает, какой вкус окажется у людей через сто лет. Из всех произведений, написанных мною за последние полтора года, я больше всего люблю «Vesperae Solemnes do confessore»[18], хоть она и носит пышное название, а его светлость сообщил вашему покорному слуге, что она чересчур драматична, чересчур светская, словно, написав ее, я совершил смертный грех, за что мне уготована кара на том свете.
– Вольфганг, все это не совсем так. Ты преувеличиваешь!
– Граф Арко, который не должен вмешиваться в вопросы музыки – так, но крайней мере, мне было обещано, когда я давал согласие вернуться в Зальцбург, – с садистской радостью сообщил, что, по мнению его светлости, сочиняя соло для сопрано, я имел в виду оперную примадонну, а вовсе не солистку церковного хора.
А разве это не так? Разве ты не имел в виду Алоизию Вебер, хотел было возразить Папа, но счел более благоразумным промолчать.
– Я писал это соло в расчете на лучший из возможных человеческих голосов, – сказал Вольфганг почти с вызовом, – как и следует писать вокальные сочинения.
– И оно получилось восхитительным. Но, может, на взгляд Колоредо, ты вложил в него слишком много личного.
– Я сделал его чересчур красивым на вкус наших зальцбургских ослов. Из Мюнхена нет вестей относительно заказа на оперу?
– Я жду письма со дня на день.
– Честное слово, Папа, не знаю, долго ли я смогу терпеть Зальцбург.
– Я терплю его уже более сорока лет – и ничего, пока что в здравом уме.
