руку отца, не в силах сдержать своего волнения. Мне было горько. Я понимал, что мне никогда не достичь подобного совершенства.
Моцарт вывел меня из задумчивости, проговорив: «Кауниц только притворялся, что оказывает мне помощь. Я был забавой для Габсбургов, они баловали меня своим вниманием, пока были молоды, а потом позабыли. Нам пора начинать репетицию. Без меня они допустят множество ошибок». И он ласково взял меня за руку и повел в театр.
Времени оставалось в обрез. Премьера оперы была назначена через две недели, а в тот день должна была состояться первая репетиция с оркестром, но без певцов, потому что часть либретто еще не была готова, и я, как, видимо, и Моцарт, сознавал, какие потребуются титанические усилия, чтобы премьера прошла в намеченный срок. Мы подошли к музыкантам, и я почувствовал волнение, владевшее всеми. Скрипач из оркестровой ямы сообщил Моцарту:
«Маэстро, концертмейстер заболел, по-видимому, у него „итальянская болезнь“. Еще вчера он был совершенно здоров».
Словно по тайному знаку, граф Орсини-Розенберг, директор императорских театров, сидевший в задних рядах партера, прошел по проходу и сказал Моцарту:
«Репетицию придется отменить. Мы не можем репетировать без концертмейстера».
«Мы не можем позволить себе новой отсрочки! – вскричал Моцарт. – Еще одна задержка, и постановка оперы провалится, господин директор».
Граф строго заметил: «Плохо отрепетированную оперу ставить нельзя, Моцарт, нам придется позаботиться о новом концертмейстере».
«Хорошо», согласился Моцарт. Он искал глазами да Понте, который нанял прежнего концертмейстера, но либреттиста нигде не было видно.
«Это наша обязанность. Мне очень жаль, но это так», сказал Орсини-Розенберг.
Однако мне показалось, что директор императорских театров, который правил железной рукой в оперном мире Вены, кроме тех редких случаев, когда ему приходилось Подчиняться воле императора, вовсе не жалеет о случившемся. Мне было известно, что граф не одобряет Моцарта: это стало очевидным во время постановки «Фигаро», увидевшего свет лишь благодаря изворотливости да Понте.
Орсини-Розенберг повторил: «Без концертмейстера репетиция не состоится».
Граф предложил оркестрантам отправляться домой, Моцарт был в полной растерянности, и тогда я решился:
«Позвольте, маэстро, предложить вам свои услуги. Я могу взять на себя обязанности концертмейстера».
«Мюллер – посредственный музыкант. Он и со своей-то партией еле справляется. Это невозможно!» – с презрением сказал Розенберг.
Орсини-Розенберг не сомневался в своей правоте, но Моцарт возразил:
«Мюллер исполнял партию первой скрипки в „Свадьбе Фигаро“ и в „Дон Жуане“. Тогда, ваше сиятельство, вы были им довольны».
«Что поделаешь, тогда мы от него не могли избавиться».
«Ваше сиятельство, я буду жаловаться императору», – объявил Моцарт.
«Какому? Сомневаюсь, проживет ли Иосиф еще неделю».
«Мюллер отлично играет с листа, – настаивал Моцарт, – у него чистый и приятный звук, он обладает вкусом и играет безупречно. Займите место концертмейстера, господин Мюллер, я уверен, что мы справимся».
Трудно передать вам, господин Отис, владевшие мною тогда чувства. Долгие годы ждал я этого момента. Но и думать не мог, что это произойдет при столь неблагоприятных обстоятельствах. И все же тот момент я не забуду до могилы. Я занял место за первым пюпитром, и весь оркестр вслед за мной вернулся на свои места. Не могу сказать, было ли то выражением доверия ко мне, проявлением протеста или просто невольным побуждением. Но когда я постучал смычком, призывая к порядку, воцарилась полная тишина.
Моцарт улыбнулся директору и вежливо произнес: «Ваше сиятельство, я всегда готов служить моему императору». Орсини-Розенберг онемел от удивления, а Моцарт начал дирижировать.
Вначале неловкость моего положения несколько обескураживала меня, но постепенно, поскольку в партитуре новой оперы было много сходства с остальной музыкой Моцарта, той, что мне приходилось не раз исполнять, я вновь обрел уверенность в себе. Да и присутствие Моцарта придавало мне силы, и я словно преобразился. Его необычайно выразительное лицо, которое словно зеркало отражало любое настроение, было красноречивее всяких слов. Голубые глаза сияли от счастья, а маленькие руки были удивительно подвижны и пластичны. Музыка ласкала слух своей мелодичностью и, как всегда, красотой.
Я запомнил слова Моцарта, сказанные им на репетиции «Фигаро» несколько лет назад, в них я черпал мужество: «Чтобы дирижировать, недостаточно знать партитуру. Дирижируя, я забываю о той или иной странице, а представляю себе партитуру как единое целое, во всей ее гармонии и полноте. И добиваюсь чистого и безупречного исполнения, точной тональности и фразировки».
Мы закончили первую полную оркестровую репетицию оперы, и я не мог сказать, насколько она нам удалась, но знаю одно: играли мы с необычайной тщательностью. И тут весь оркестр разразился аплодисментами.
Моцарт повернулся к директору, сидевшему, развалясь в кресле, низко поклонился и сказал:
«Ваше сиятельство, я не любитель распрей, но убежден, что наша сегодняшняя импровизация была весьма удовлетворительной».
В ответ Орсини-Розенберг резко поднялся и с раздраженным видом покинул зал.
Моцарт на мгновение застыл на месте, но когда музыканты оркестра снова зааплодировали, он подошел ко мне и крепко обнял.
