сосредоточиться. Ей было и жаль Тамару, и брала досада на нее. «Вот шельма-девка! — время от времени повторяла она. — А все я, дура дубовая, виновата: давно замечаю, нужно их было развести друг от друга подальше».
29
Помня отцовские угрозы, Тамара старалась избегать Штребля. Тот не мог понять, в чем дело, пытался с ней заговорить, но она упорно делала вид, что его не замечает. Так продолжалось несколько дней, и он впал в отчаяние. Если бы ему сказали раньше, что из-за женщины он будет испытывать такую ни с чем несравнимую тоску, доходящую почти до физической боли, он бы только посмеялся. Тоска зажала его в тиски, не отпуская ни на минуту, как застарелая зубная боль. Казалось, вся его жизнь зависит от того, увидит ли он Тамару, сможет ли сказать ей несколько слов или опять его ждет холодный равнодушный взгляд. Теперь, как только темнело, Тамара уезжала верхом на Чис, а он прятался в кустах у дороги и долго ревниво смотрел ей вслед. Выйти и заговорить он не решался: да и что, собственно, он мог ей сказать? Что I мог предложить этой русской девушке оборванный, жалкий пленный?
Тамара и сама измучилась за последнюю неделю. Невыносимо было видеть, как Рудольф, словно потерянный, ходит за ней, как все валится у него из рук. И потом она так привыкла к его улыбке, хитровато-веселым глазам! Ей не хватало удивительных слов, которые он говорил ей на двух языках, не хватало его вежливого ухаживания, так не похожего на заигрывания приисковых парней, норовивших то толкнуть, то ущипнуть.
«А, будь, что будет!» — наконец решила она и, подойдя к Рудольфу, как ни в чем не бывало, спросила, не хочет ли он вместе с ней поехать на Чис, чтобы повидать сына. Рудольф сначала опешил, а потом заулыбался.
Она ехала верхом, а он шел рядом. От волнения у него пересохло в горле, он молчал и не поднимал глаз. Тамара чувствовала себя тоже как-то неловко.
— Что и ты молчишь-то? — не выдержав, спросила она. — То все лез с разговорами, а теперь молчишь.
— Я давно хочу задать вам один вопрос, фройлейн. Можно ли рассчитывать, что мне разрешат остаться здесь навсегда, чтобы жениться на русской девушке?
— Не знаю… — Тамара от такого заявления даже покраснела. — Думаю, не разрешат. Рано или поздно вас всех домой увезут. Неужели тебе твоя родина не дорога, что ты хочешь остаться здесь?
— Жизнь здесь очень трудная, фройлейн. Дома мне никогда не приходилось так много работать. Но я бы остался. Только из-за вас.
— Это невозможно, — грустно отозвалась Тамара. — Может, пройдет время, лет десять или больше. Все переменится, вас перестанут считать врагами…
— Вы считаете меня врагом?
— Я-то не считаю. Ты хороший. Очень даже. Какой ты враг! Я сама не пойму, зачем все так получается, — Тамара печально вздохнула. — Я тебя так жалею!
Она слезла с лошади, и они пошли рядом.
— Поедемте со мной в Румынию, Тамара, — вдруг горячо сказал Штребль. — Я вас спрячу в вагоне, мои товарищи вас не выдадут. Я достану вам румынский паспорт. Мы будем счастливы! Вам не придется работать, я готов сам работать день и ночь, чтобы сделать вас счастливой.
— Что ты выдумал? — искренне возмутилась она. — У меня же здесь отец, мать! Что ж я, по-твоему, родину могу бросить? Это же предательство будет! Я и то плохо сделала, что… полюбила тебя.
Он схватил ее руку и прижался губами. Осторожно высвободив ее, Тамара посмотрела на него с укоризной.
Они снова шли молча. Кругом было безлюдно, дул сильный ветер, волну на реке зыбило, а лес гудел протяжно и уныло. Перешли через большой мост, и Тамара стала прощаться. Она доверчиво протянула Штреблю руку:
— Прощай.
Он пристально посмотрел на нее.
— Можно мне один раз поцеловать вас? Тамара растерялась, а он, испугавшись, что еще мгновение, и она уедет, быстро обнял ее. Его поцелуй был таким горячим, что она не могла на него не ответить. Оба чуть не задохнулись. Но едва он ослабил объятия, Тамара вырвалась и, вскочив в седло, пришпорила лошадь и умчалась в поселок. Штребль опустился на землю и обхватил голову руками.
А Тамара ехала по улице и с горечью бормотала:
— Как я его люблю, паразита такого! Удавить меня мало!
Болезненным румянцем горели щеки, и казалось, каждый встречный догадывается о том, что она сейчас целовалась с немцем. Было и страшно, и радостно.
Она въехала во двор лесной конторы. Из окна кивнула Татьяна Герасимовна, словно только Тамару и дожидалась.
— Тома, я хочу у тебя милости просить. Поезжай, дочка, в Карелино… там участок второй месяц без прораба, — чуть растерянно сказала она, когда Тамара, расседлав лошадь, вошла в контору.
— Хоть режьте, не поеду! — крикнула Тамара, изменившись в лице.
Карелино было одним из самых отдаленных участков. Деревенька стояла в глухом лесу, жили там выселенцы-кулаки. Жили глухо, даже без электрического света. Рубили лес и жгли на уголь.
— Резать тебя не время, скоро пост, — попробовала пошутить Татьяна Герасимовна. — Надо, надо ехать. Тома. Ты подумай: кого я пошлю? Влас — трепач, только материться может. Колесник — малограмотный. А там с вывозкой угля невыполнение, у нас механическая мастерская и кузницы под угрозой. Не самой же мне ехать, ведь я кормлю.
Тамара заплакала.
— Не реви ты, дура! — уже строже сказала Татьяна Герасимовна. — Все я знаю. На кого Сашку меняешь? Сашка не парень, а конфета: румяный, чистый, ласковый. А немец твой худущий, черный, глазищи горят, как у волка. На что он тебе? Добра ты от этого не жди!
— Не могу я его разлюбить! — сквозь слезы прошептала Тамара.
— Было разве что между вами? — испуганно спросила Татьяна Герасимовна.
Тамара отрицательно покачала головой.
— Тогда это полбеды! Я это тебе от верного сердца говорю. Ты своего немца легко забудешь.
— Легко не забуду…
— Ну хоть и не легко! Зато после спасибо мне скажешь. Ведь он же не наш, как ты этого, дура, не понимаешь?
— То-то вы и хотите меня в Карелино угнать? — зло спросила Тамара.
— Нет… просто человек мне там нужен. Не сердись на меня, Тома, и поезжай завтра. А к немцу своему в лес, смотри, не ходи, узнает кто про вашу любовь, несдобровать тебе, да и ему тоже.
Тамаре хотелось сказать Татьяне Герасимовне что-нибудь резкое, но у нее снова задрожали губы, и она выбежала, хлопнув дверью. Домой она не пошла, хотя уже совсем стемнело. Бродила за огородами по берегу Чиса и тихонько плакала злыми слезами.
— Прыгнуть, вот, в Чис, и кончено будет… Пусть тогда… А то насмехаются, как девчонкой помыкают!
Но черная зыбь реки до дрожи напугала Тамару. Она отошла от берега и села на холодную от росы траву.
— Уеду… он один останется. Мне ведь не себя жалко, а его. Пусть как хотят ругают, а мне жалко его, и все.
На другой день ее собирали в дорогу. Черепаниха пекла лепешки, а Тамара сидела молча, безучастная, заплаканная.
— Не нужно мне ничего, — буркнула она, когда мать спросила, налить ли ей с собой кислого
