И все же на сердце было тяжело, будто она совершила что-то нехорошее и постыдное. Действительно, подло было обманывать Сашку, давно надо бы сказать ему, что она не может его полюбить. Тамара тоскливо вздохнула. Она думала о том, что все Сашкины ласки и поцелуи волнуют ее гораздо меньше, чем синий, с прищуром взгляд Рудольфа, робкое прикосновение его руки, от которого бросало в жар.
— И зачем только их привезли сюда! — грустно бормотала она, смахивая крупную дождевую каплю, которая, как слеза, бежала по ее щеке.
Оставив лошадь на конном дворе, Тамара зашагала домой. Дверь ей открыл отец, будто только и ждал, когда она войдет. Она застыла на пороге: в избе Черепановых сидел Саша Звонов, смущенный и красный. Он теребил пилотку и боялся поднять на Тамару глаза. Василий Петрович пропустил Тамару вперед, сам стал у двери, опершись плечом о косяк и скрестив на груди руки. Черепаниха молча сидела на лавке, приложив ладонь к уху. Молчание длилось довольно долго. Тамара упрямо глядела в окно.
— Куда шары-то пялишь? — наконец окликнул ее отец. — Что ты там увидела? Небось, знаешь, зачем лейтенант пришел? Так и не морочь человеку голову, дай ответ.
Звонов заерзал на лавке.
— Не надо, Василий Петрович… Пусть она сама. Как хочет…
Его растерянный голос вывел Тамару из оцепенения.
— Не хочу я сейчас замуж выходить, — тихо сказала она. — Я учиться хочу. Меня Татьяна Герасимовна обещала осенью в лесотехнический институт послать… Я уже Саше говорила…
— Я же не против, чтобы ты училась, — робко заметил Саша.
— Ну, это уж будет не ученье! — Тамара махнула рукой и села на лавку.
Василий Петрович подошел и сердито дернул ее за рукав.
— Держи себя как подобает! — грозно зашептал он. — Умела заборы спиной обтирать, умей и ответ держать. Не пойдешь, значит, замуж? Такое твое слово?
— Не пойду.
Звонов растерянно улыбнулся, встал, потоптался на месте и направился к двери.
— Не взыщи, товарищ лейтенант, — обескуражено попросил старик Черепанов, провожая его. — Уж не знаю, какого ей еще жениха!
— Осечка получилась, отец, — пожал плечами Звонов. — Но я надёжи не теряю, девчата любят за нос водить.
Василий Петрович вернулся в избу.
— Поди сюда! — велел он Тамаре.
Черепаниха боязливо покосилась на мужа и ласково попросила:
— Не трожь ее, Петрович. Пущай, как хочет… Тамара поднялась и нерешительно подошла к отцу.
— Почему отказала офицеру? В чем причина?
— Не нравится.
Василий Петрович поднес к ее носу кулак:
— Знаю я, кто тебе нравится. Слышал, кому ты табак таскаешь. Ты думала, отец старый, не видит ничего? Прямо тебе говорю: замечу чего, своими руками голову отшибу! Вишь ты, своим русским человеком она брезгует, а зарится на какого-то немца поганого, который, небось, наших убивал…
— Никого он не убивал! — вырвалось у Тамары.
— Молчи! — еще громче в ответ заорал старик. Бабка загородила собой Тамару.
— Василий Петрович, не трожь ты ее ради Христа!
— Надо бы тронуть! — он еще раз помахал кулаком. — Мы ее вскормили, вспоили, за отца, за мать ей были…
Губы у Тамары задрожали, и она зарыдала навзрыд. Старуха тоже заплакала тихонько, утирая слезы фартуком.
— Тома, — ласково заговорил вдруг старик, — ай-да, дочка, за лейтенанта, как его… за Александра Карповича. И душа наша успокоится. А то разве годно так? Все среди мужиков в лесу ночуешь. Тебе уж двадцать второй год, дочка. Мы старые, помрем, кто за тебя заступится? А лейтенант парень хороший, он тебя не обидит. Женихов-то ваших всех почти на войне поубивали, где ж другого возьмем? — голос его вдруг задрожал.
Тамара вытирала крупные слезы рукавом рабочей гимнастерки, и на щеке оставался грязный след. Бабка обняла ее за голову и причитала что-то ласковое. Василий Петрович смотрел в сторону.
— Осенью выйду… — испугавшись отцовских слез, пообещала Тамара.
Тамара очень любила Василия Петровича. Его, пожалуй, больше, чем приемную мать, которую всегда знала старой, глуховатой и больной. Отец был строг, но она никогда не сомневалась в его правоте, еще в детстве для себя решив, что он хороший человек, раз подобрал чужого ребенка и воспитывал, как своего. К любви добавлялась бесконечная благодарность. Сейчас, когда она в первый раз в жизни увидела у него слезы на глазах, все перевернулось в ней, и она кинула отцу свое обещание.
Черепанов вздохнул облегченно: Томка была не из тех, кто зря скажет слово. Он погладил ее по голове и, накинув телогрейку, успокоенный, отправился копать огород.
Она дождалась, пока отец уйдет, скинула сапоги и бухнулась на кровать. Мать, все так же ласково причитая, накрыла ее большим пуховым платком. Плакать Тамаре больше не хотелось, но она здорово на всех разозлилась: «И чего это Сашка заявился, не спросив ее? А отец? Ну, для чего он ее попрекнул?». Но больше всего она почему-то сердилась на мать: «Что она все плачет да причитает, словно кого хоронит?». Тамара даже скинула платок и сердито прикрикнула на старуху, чтоб та отвязалась.
«И откуда только отец узнал про Штребля?» — Тамара думала-думала, да так и заснула, ничего не придумав.
На самом же деле еще зимой она допустила оплошность, потихоньку взяв у отца без спросу табаку для Рудольфа. Черепанов сам не курил, но табак садил для продажи и обмена. Он заметил пропажу и встревожился: не вздумала ли Томка курить?
Повстречав на базаре Власа Петровича, Черепанов спросил его на всякий случай:
— Как там моя девка? Табак не обучилась курить с мужиками? Куда она из дома табак тащит?
Влас Петрович хитро подмигнул:
— Есть там немец один хохлатый… его мать. Все около нее крутится.
Черепанов оторопел. Он бы совсем перепугался, если б не знал, что Влас любит приврать. Домой Черепанов вернулся сердитый, хотел все выведать у дочери, но пока ее дожидался, поостыл и ограничился только тем, что отругал ее за табак. Теперь же, когда Томка отказала Звонову, Черепанов решил, что всему виной этот «хохлатый», неизвестный ему, но ставший ненавистным немец.
На следующий день после неудавшегося сватовства он отправился в лесную контору.
— Отпускай мою девку, — прямо с порога заявил он Татьяне Герасимовне. — Хватит ей, поработала. Война кончилась, мужики пришли, нечего девке по лесам мотаться. Давай расчет, получше ей работу найдем.
Татьяна Герасимовна с удивлением посмотрела на него:
— Ты что, дядя Вася, бешеный груздь, что ли, съел? Как это ты можешь распоряжаться ею? Что она, несовершеннолетняя? Она лучший прораб у нас, мы ее к медали «За доблестный труд» представляем…
— На что он ваш «труд», когда… — Черепанов осекся и замолчал. — Таня, — сказал он дрожащим голосом, — я тебя вот такой помню, — он показал ладонью над полом, — тут беда, понимаешь… Томку надо вызволять.
И Черепанов, кашляя и сморкаясь, рассказал ей обо всем, мучившем его целый день. Она слушала с недоверием, потом твердо заявила:
— Трепотня это! Что я Томку не знаю? Она этого не позволит. И немца, на которого ты думаешь, знаю. Может, и нравится он Томке, за это не поручусь, но до беды тут далеко.
— Провалиться бы ему в тартарары! — все еще злился Черепанов. — Из-за этого сволоча она хорошему жениху отказывает.
— Авось еще сговорятся! Сашка ее не упустит, — усмехнулась Татьяна Герасимовна. — Иди, дядя Вася, я с Томкой как-нибудь улажусь.
Выпроводив Черепанова, Татьяна Герасимовна снова взялась за свои бумаги, но никак не могла
