— Ладно, — согласился комбат. — Коммунист или нет, мы потом разберемся. Раз понимаешь по- русски, назначаю тебя старостой лагеря. Но смотри: винтом у меня ходить! А то быстро слетишь. Отвечаешь за всех людей. Понял?
— Понял, — Грауер поклонился.
Хромов осмотрел остальных и ткнул пальцем в трех.
— Назначаю старостами рот. Петухов, Звонов проинструктируйте их.
Комбат вышел. Петухов почесал в затылке.
— Как их проинструктируешь, если я, к примеру, ни фига по-немецки? Альтман, иди помогай, что ли…
Роты распустили, немцы разбрелись по комнатам. Штребль забрался на верхние нары, где было его место. Против него лежал плотник Эрхард, крупный пожилой человек.
— Ну как, Ксандль, нравятся тебе твои права и обязанности?
— Что ж, ничего… Обязанностей, правда, больше, чем прав, но это не страшно. Вот еды маловато. И заметь, Штребль, русские офицеры едят ту же дрянь, что и мы. Я видел, как наш Одноглазый Лейтенант уплетал в столовой похлебку из зеленой капусты.
— Но что хуже всего, так это то, что у меня кончается табак, — печально заключил Штребль и повернулся лицом к стене.
3
Две недели лагерь был на карантине. Немцы продолжали томиться от безделия. Изредка выпадал наряд попилить дров в баню или на кухню, разгрести снег во дворе, убрать помещение. Вечерами молодежь собиралась на танцы, женщины занимались рукоделием, мужчины играли в шахматы.
Штребль пытался несколько раз вечерком проникнуть в женский корпус, где у него было много знакомых, но староста женской роты, маленький, худой, как мальчишка, Герман Рот, всякий раз вежливо преграждал ему дорогу:
— По распоряжению хауптмана мужчинам не разрешается посещение женского корпуса.
— Евнух проклятый! — недовольно ворчал Штребль. Если в первой роте еще чувствовалось какое-то оживление: люди разговаривали, читали газеты, играли в шахматы, собирались на танцы, то во второй царило полное уныние. Крестьяне, или, как их называли, «бёмы», сидели хмурые, молчаливые, безразличные. Изредка вспыхивали ссоры, доходившие иногда до рукопашной. Уже на третий день к Звонову в приезжую прибежал начальник караула.
— Товарищ младший лейтенант, немцы ваши передрались!
— Из-за чего же это? — испуганно спросил Звонов.
— Не могу знать. Только здорово цапаются! Звонов помчался в лагерь. В коридоре второго корпуса было полно народа.
— По местам! — заорал он.
Толпа схлынула. Белобрысый Шпайбауер, прислонившись к стенке, вытирал кровь, капавшую из носа. На полу усердно работали кулаками два бёма. Кто-то корчился под ними, неистово дрыгая ногами. Остальные смотрели на драку безучастно, спрятав руки в кармашки штанов.
Звонов потянулся к кобуре.
— Встать, гады! Стрелять буду!
Окрик подействовал отрезвляюще. С полу поднялись братья Суттеры, Фердинанд и Генрих. Лица их были красны и исцарапаны, одежда порвана. На полу обессиленно лежал шестнадцатилетний щуплый парнишка Сеппи Беккер. Он был сильно избит и с трудом сдерживал горькие рыдания.
Звонов не выдержал:
— Ну паразиты! Вдвоем бить ребенка! В карцер обоих! Ну гады, ну сволочи!
Бледный староста второй роты, с трудом говорящий по-русски, объяснил, что мальчик взял без спроса у Суттера его посуду и принес в ней суп. Суттер увидел это и выплеснул суп Беккеру в лицо. Тогда мальчишка назвал Суттера «грязной бёмской свиньей». Суттер и его брат принялись бить Беккера, а Шпайбауера, который заступился за мальчика, тоже ударили по лицу.
— Я обед нес… — захлебываясь слезами, кричал маленький Беккер. — Так хотел кушать… а он схватил и вылил! Суп еще горячий был. Пусть мне теперь его порцию дадут!.. Суттер сам хвастал, что отравил русского солдата, когда они пришли в их деревню…
Звонов ничего не понял из того, что прокричал мальчик, но бёмы угрожающе зашевелились. Беккер испуганно замолк.
— Ступай в госпиталь, — сказал Звонов, погладив мальчишку по голове. — Не бойся: никто тебя больше не тронет. А вы, — обратился он к Суттерам, — марш в карцер! Я еще до вас доберусь!
Звонов вышел из помещения роты и с укоризной сказал следовавшему за ним начальнику караула:
— Что ж ты, полено, не мог разнять их? Чуть не изувечили мальчишку.
— Да, товарищ младший лейтенант, — жалобно оправдывался тот, — как к ним подступиться-то? Того гляди, самому в рыло двинут. К тому же стрелять не велено, бить тоже, а из вахтеров, как на грех, нет никого.
Полный самых грустных размышлений, Звонов направился в комендатуру. Там он застал Лаптева.
— Да, тяжелый народ, — согласился Лаптев. — Собственники, те же кулаки. Ты погляди, как они жили: румынские крестьяне голодали, круглый год на одной мамалыге, а немецкие кулаки на базар сало и масло возами возили. У каждого батраки — венгерские, румынские, свои же немецкие. Ты не гляди, что они в домотканое одеты: у многих в хатах в глиняном полу куча денег зарыта. И все испорчены антисоветской пропагандой.
— С ними трудно будет, Саша. Работать-то они умеют, но заставить их можно будет только за хлеб и за деньги, а не за страх и за совесть.
— Мне всегда везет, — уныло заметил Звонов. — Лучше бы баб мне дали. С ними и то греха меньше.
Суттеров посадили в карцер. Запирая за ними дверь, начальник охраны ругался шепотом, как только умел. Они тоже принялись браниться румынской площадной бранью, не дожидаясь, пока его шаги смолкнут в конце коридора. Потом старший, Фердинанд, заплакал злыми слезами, сел на холодный пол и закрыл лицо руками.
— Никто не заставит меня работать на русских! Я их ненавижу!
— Но нам тогда не дадуг есть, — тихо предостерег младший. — А может быть, и расстреляют…
Старший Суттер задумался, потом сказал:
— Если мы, Генрих, будем работать на русских, они вовсе никогда не отпустят нас домой, — и, приблизив к брату свое серое от злобы лицо, добавил: — Как настанет лето… мы отсюда убежим.
В лагере шел медицинский осмотр. Врач, молоденькая девушка, только в этом году закончившая институт и мечтавшая об отправке на фронт, а вместо этого направленная на работу в лагерь интернированных немцев, естественно, и не пыталась скрыть свое раздражение и брезгливо прикасалась к раздетым немцам.
— Гезунд? Во хабен зи шмерцен? — сердито повторяла она затверженные немецкие фразы, а стоявшему рядом переводчику Альтману говорила: — Скажите, чтобы рот полоскал и чище мылся. Голову обрить.
Больше всего раздражало «фрау докторин» то, что почти все немцы считали себя больными. Очень немногие на вопрос «здоров?» отвечали: «да». Остальные начинали нюнить и выдумывать всякие болезни.
Глядя на их еще довольно упитанные тела, докторша сердито говорила:
— Воду на вас возить. Изжоги скоро не будет, не бойтесь.
Несмотря на строгий подход, молодая докторша все же обнаружила несколько туберкулезных и сердечных больных, много больных с язвой и гастритом. Крестьяне и крестьянки во множестве случаев
