старинной служивской песни, что лежавшие в Устиновой повозке раненые не «выдержали:
— Брось!
— Перестань!
— Слышишь? Без тебя тяжко!
Но самоё Устю эта песня будила от владевшего ею оцепенения. Прошлой ночью ей приснился забытый эпизод из далекого детства: В престольный праздник приехали родичи — казаки из Уральска. Нагулявшись нагостившись, собрались уезжать. Пара сытых маштаков (не лошади, а звери!) стояла запряженная у крыльца. Андрейка и Устя играли во дворе. Оседлав хворостину, Андрюша гарцевал по двору, а потом, разыгравшись, прыгнул в тележку и изо всех сил хлестнул коней хворостиной. Испуганные лошади рванули с места, — как прутик, сломался точеный столб крыльца, за который были привязаны вожжи. Тележка помчалась к открытым воротам. Еще мгновение — и кони вырвутся на улицу… Моментально сообразив, что делать, Устя закрыла ворота перед самым носом скачущих лошадей и под треск досок (кованое дышло протаранило обшивку), как ящерка, выскользнула из-под конских ног. Так было в действительности, а приснилось, что к воротам неслась пара лошадей, которыми правил Щеглов, а Устя подставляла удару дышла свою грудь. Кони мчались, вот-вот… На этом месте сон оборвался.
На одной из стоянок во двор зашел Егор Грызлов. Он кого-то искал и очень удивился, завидев Устю.
— Устюшенька, здорово! Какими судьбами?
— С нами она, в обозе, — ответила за Устю пожилая обозница из Питерки.
— Что же не отвечаешь? Или загордилась?
Устя продолжала молча смотреть на Грызлова.
— По Ваське не скучаешь? Нету теперь твоего Васьки, надысь в Уральске шлепнули его по приговору трибунала. — Хитер был Егор Грызлов, и тонкий умысел вложил он в эту брехню. Сказал и спокойненько пошел со двора.
— Вре-ошь! — натужно выкрикнула Устя ему вдогонку.
Егор обернулся:
— Чего мне врать? Кого хочешь спроси! Подрался Васька с каким-то большим начальником, — сама знаешь, какой он порох, — так ему за это сначала контру присобачили, потом судили и раз-два — к стенке. Так-то! — Все это Егор только что придумал.
— О-о! — с глухим стоном Устя метнулась к воротам, назад и, наконец, согнувшись, словно под тяжестью, встала. Так затравленная охотниками раненая рысь готовится к последнему прыжку. Хищнице уже ничто не страшно, она понимает, что обречена, лютая злоба движет ею и, кроме смерти, ничто не остановит ее.
— Будьте вы прокляты! Убили Андрюшеньку, Васю!.. Злодеи! Отняли мое счастье, мою любовь!.. Загубили молодость!.. Мстить! Буду мстить! — в исступлении кричала Устя.
Питерская обозница случайно взглянула на нее и ужаснулась — черные глаза горели недобрым огнем, на лбу залегли резкие борозды. «Вот тебе и дурочка!» — с робостью подумала женщина и, чтобы проверить, спросила:
— Лошадей не пора поить?
— С’час напою, — остыли, — деловито отвечала Устя и, словно с ней ничего не приключилось, принялась черпать воду из колодца.
— Дай помогу!
— Сама управлюсь.
Вошел Семен и тоже удивился.
— Отошла, — шепнула обозница Семену и перекрестилась мелким крестом. — Дай-то ей, господи, горемычной!
На улице стемнело. В просторной избе собрались хозяйка — согнутая непосильным крестьянским трудом морщинистая баба (мужика не было, — то ли нарочно, то ли правда по делу уехал на дальний участок), их дочь — румяная, сдобная девка лет семнадцати, Максимыч, Семен, обозница из Питерки и Устя. Хозяйка раскатывала на столе тесто для лапши, остальные, рассевшись на лавках, разговаривали кто о чем. Питерская обозница рассказывала:
— Намедни к нам в село приезжали самарские спекулянты, сказывали, что по весне у них в городе чудо сотворилось. Собрались девушки с парнями на вечерку поиграть, попеть, поплясать. Заиграл гармонист полечку. Все пляшут, а одной девке пары нет, — ее ухажер как раз на гармони играл. Что же вы думаете? Схватила та девка с божницы распятие и произнесла богопротивные слова: «Вот, и мне кавалер нашелся…»
— Грех-то какой! — не выдержала хозяйка и положила скалку на стол.
— …а девка шагнула раз и окаменела. Стоит, милые вы мои, с распятием, не шелохнется, лицо, руки, как мел, белые, каменными сделались.
— Страсть-то какая! — опять вздохнула хозяйка и осуждающе посмотрела на дочь.
— Докторов, фершалов привозили, — продолжала обозница, — ничегошеньки не могли сделать. Пришлось доски из пола вырубать, на которых девка стояла, а потом уже ее вынести. Истинная правда!
— А в Большой Глушице, сказывали, иконы обновились, — после долгого молчания произнесла хозяйка. — Господь знамение посылает, — добавила она и взяла скалку.
— Тыквенных семячек желаете? Сейчас принесу, — предложила девка и поднялась, но в этот момент дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных казаков. Девка опустилась на скамью.
Вошедший первым поставил винтовку у порога, шагнул и схватил Устю за рукав. Гуменновские казаки поднялись:
— Легче, браток, эта — наша.
— Коль ваша, так и владейте ею, — ухмыльнувшись, ответил тот. — А это чья? Твоя, что ль? — повернулся он к хозяйке.
— Дочка, моя дочка, — заискивающе улыбаясь, подтвердила та.
— Ее нам и надо. А ну, пойдем недалече! — И он потянул девку за рукав.
Та неистово завизжала.
— Господи! На что вам дите? Она же ребенок! — как клушка, заквохтала женщина.
Второй казак, стоявший у двери, взял хозяйку за плечи:
— Спокойно, мамаша! Есть приказ: кто не представил подводы, из тех дворов молодух и девок нарядить банщицами. Нехай помоют бойцов, спинки им потрут.
— Откуда же я вам подводу возьму, когда мужика с лошадьми другую неделю дома нет?!
— Это нас мало касается. Веди, Гераська!
— Не дам. Хоть на месте убейте, — не дам! — заголосила мать. — Люди добрые, да что же это такое творится! Кара-ул!
Крики, вопли, истошный визг, тяжелое сопение борющихся. Баба укусила за руку державшего ее бандита, вырвалась, метнулась на помощь к дочери. Бандит ударил ее по лицу. Женщина упала. Гераська потащил девку к двери.
Устя сначала опешила, а потом, схватив скалку, которой баба раскатывала тесто, подскочила к Герасиму.
— Отцепись! Пусти ее!
— Тебе что надо? Твое дело — сторона! — тяжело дыша, огрызнулся тот.
— Брось, говорю! — Устя добавила крепкое ругательство.
На какое-то мгновение бандит ослабил хватку, и девка выскользнула из рук. С криком она бросилась за печку, парень за ней. Устя, размахнувшись, ударила скалкой навстречу, попала по лбу. Бандит охнул и схватился за голову. Устя продолжала колотить, и, спасаясь, он выскочил в сени.
— Убью-у! — заорал бандит, очутившись в безопасности.
— Ох, испугал! Грянул гром, да не из тучи, а из навозной кучи.
Грохнул взрыв смеха. Хохотали казаки, хохотала питерская обозница, хохотал даже стоявший у притолоки второй бандит.
— Хорошую баньку Устя устроила, натерла спинку, — вытирая бороду, смеялся Максимыч. — Пошел петух горох клевать, а его лиса ощипала. Так-то!
