В грудь льется вольный степной воздух, так непохожий на одуряющие госпитальные запахи. Он до боли распирает правое, отбитое бандитскими прикладами легкое, но все равно хорошо. Дышишь и не надышишься, смотришь и не налюбуешься. Чудесно ехать на пахучем, пружинящем сене, скользить счастливым взглядом по степным просторам, уносясь в мыслях туда, к горизонту, где чуть приметными бугорками кудрявятся сады Синявского, а за ними левее прячется Гуменный.
— А ну-ка, прокати с ветерком! — сказал Щеглов.
Ездовой обернулся и удивленно посмотрел:
— А вам ничего? Не растрясет? Комвзвода наказывал везти аккуратней.
— Не растрясет, — улыбнулся Щеглов и озорно ткнул в бок возницу. Довольно ухмыльнувшись, тот достал из-под сена кнут, свистнул, ударил вожжами и взмахнул кнутом. Степь рванулась навстречу. Дробным перебором заговорили ошинованные колеса, над землею распластались кони, ветер режет глаза. Зазевавшийся слепень больно стукнул Щеглова в лоб.
— Эй, вы, залетные!
Первое, что бросилось в глаза в Синявском, были огромные, обнесенные саженными плетнями базы.
— Сюда пригоняют лошадей, когда идет выдача или осмотр, — пояснил ездовой.
В канцелярии Щеглова ждали командиры взводов, старшина, писарь, кладовщики, одним словом, все должностные лица.
— Приемку сегодня начнете или будете отдыхать с дороги? — спросил командир первого взвода, временно исполнявший обязанности начальника Отделения.
— Зачем же откладывать? Сейчас начнем, — ответил Щеглов.
— Тогда пошлю за табуном. Панченко! — крикнул комвзвода в соседнюю комнату. — Пусть табун номер первый гонят на хутор! Да еще скажите Гришину, что начальник приехал!
— Слушаю, — торопливо ответил дежурный и опрометью бросился к выходу.
— Буданцев, узнайте, готов ли обед! — еще раз крикнул командир, и тотчас же дробно затопали ноги по половицам сеней.
«Дисциплинка у них на высоте, — ничего не скажешь. Непохоже на нестроевую команду», — с удовлетворением отметил Щеглов.
Через несколько минут явился Гришин, старый коновод Щеглова, не захотевший расставаться с командиром и по просьбе Щеглова переведенный сюда из Соболева. Гришин доложил, что квартиру нашел хорошую, что обед готов.
— Табун пригонят не раньше, чем через час, — успеете покушать, — предупредительно посоветовал командир взвода.
— Ну, как тебе нравится здесь? — спросил Щеглов, когда они вдвоем с Гришиным шли на квартиру.
— Ничего. Только порядку маловато, — известно, нестроевщина.
— Не сказал бы, — удивился Щеглов и вопросительно посмотрел на коновода, но тот больше ничего не добавил.
Приемка конского состава оказалась весьма сложным делом. В Отделении было около шестисот лошадей. Каждая лошадь была занесена в толстую книгу с наиподробнейшим перечислением всех конских примет и признаков: возраста, пола, масти, сорта, роста, с точнейшим описанием ноздрей, ушей, ног и иных частей тела, если на них имелись отличительные знаки.
Хотя Щеглов был кавалеристом и полагал, что знает лошадей, но здесь со многим он встретился впервые, а некоторых тонкостей просто не знал. Например, рыжая лошадь называлась рыжей только в том случае, если у нее хвост и грива были черные. Белохвостая и белогривая рыжая лошадь оказывалась уже не рыжей, а игреневой. Белое пятнышко на лбу именовалось звездой, побольше — лысиной, через весь храп — проточиной. Каждая из четырех ног могла быть «по венчик белая», «по щетку белая» и, наконец, «в чулке». Больше всего примет было на ушах: уши встречались щипаные, резаные (просто и уступами), поротые, с одним или двумя ивернями (полуовальные вырезы), расположенными сзади и спереди.
Все это неукоснительно перечислялось в описи, и горе тому командиру и его подчиненным, если на одном из 1200 ушей или на одной из 2400 ног недоставало выреза, пятна или, наоборот, обнаруживались лишние. Это являлось «чрезвычайным происшествием», так как давало повод предположить, что кто-то куда-то незаконно сбыл принадлежавшую Отделению лошадь, и вместо нее в табуне ходит подставная. С юридической стороны дело рассматривалось именно так, хотя в действительности чаще всего обстояло иначе: сплошь и рядом лошадей выдавали из Отделения по ночам, и при тусклом свете фонарей белые пятна и иверни легко было не заметить, тем более, что «отпускаемое имущество» тихим нравом не отличалось. Полудикие степняки лягались, вырывались, бросались на людей. В спешке, в темноте уходила лошадь требуемого сорта той же масти, но без отметины или с неположенной приметой. При очередной проверке «несоответствие наличия документальным данным» выплывало на свет, и начинались спросы- допросы, следования-расследования, приезды-наезды комиссий; на объяснительные записки изводились горы бумаги. Кончалось все это взысканиями всем лицам, «имеющим к делу касательство».
Когда Щеглов, пообедав, возвратился в канцелярию, то ему доложили, что табун пригнан и можно начинать прием.
— Идемте!
На большом базу жались к плетням сытые, с лоснящейся шерстью кони. Они всхрапывали и боязливо косились на людей.
— Давай по одному! — крикнул командир первого взвода стоявшим наготове красноармейцам- табунщикам.
От группы последних отделился рослый, плечистый парень. В руках у него была удавка — веревочная петля, расправленная на тонком шесте-укрюке. Подойдя к лошадям, он ловко накинул петлю на крайнюю и, затягивая, бросился назад. Подоспевшие табунщики помогли оттащить пойманного коня в сторону.
— Номер одна тысяча двести сорок, — доложил командир взвода.
Писарь поставил в «книге живота» галочку.
— Следующего!
Осмотренных лошадей переводили в соседний загон, и все больше галочек появлялось у писаря. Табунщики работали сноровисто, споро. Один гнедой, сильный конь, почувствовав на шее петлю, рванулся так, что табунщики не успели взяться за аркан. Тогда парень, бросив удавку, схватил гнедого за хвост и остановил.
— Ворон считаете, раззявы! — смачно выругался он и, спохватившись, опасливо покосился на Щеглова.
Тот улыбнулся:
— Не боишься, что задними ногами ударит?
— Как же это он ударит, когда я его за хвост дёржу? — удивился табунщик.
«В самом деле, чтобы лягнуть, надо поднять зад», — подумал Щеглов.
— А если упустишь?
— Пока что такого не бывало, — улыбнулся силач.
До самой темноты продолжалась борьба людей и животных, а наутро пригнали табун номер два. Щеглов быстро вошел во вкус новой работы. Ему уже хотелось наравне со всеми ловить лошадей, держать их, делать все то, что делали табунщики — сильные, ловкие, смелые люди. «Нестроевая работа» оказывалась увлекательной, до некоторой степени опасной и, следовательно, интересной. Здесь проявлялись лучшие качества кавалериста: смелость, ловкость, верный глаз, твердая рука.
На третий день кончили пропускать четвертый, последний табун. В углу загона остались три лошади.
— Эти почему тут? — справился Щеглов.
Подчиненные смущенно молчали.
— Ну, в чем дело?
— Товарищ начальник, разрешите вам одному доложить? — вполголоса произнес командир первого
