взвода, а остальные, как по команде, отошли в сторону.
— Да?
— Эти лошади не соответствуют документации.
— Не понимаю.
— Вон у той, рыжей, нет иверня на левом ухе, у саврасого правая передняя нога должна быть по щетку белая, а у него по венчик, у гнедого…
— Ну, и что же из того?
— Как что же?! Это — уголовное дело, — командир взвода начал объяснять положение.
— Что же делать?
— Решайте: или начать расследование, или промолчать: до первой выдачи.
— То есть?
— Приемщики из частей смотрят на эти вещи сквозь пальцы или просто не замечают, — вот, лошади и уйдут от нас.
— Но тогда будут отвечать приемщики?
— Вы служили в строевых частях и знаете тамошние порядки, — такой строгости там нет.
— Гм.
— Ведь сортность мы даем ту же, а недостача иверня для лошади не порок, — горячо доказывал комвзвода новому начальнику.
В душе Щеглов соглашался с тем, что ночью, в спешке, можно не заметить иверня или белизны, но с другой стороны…
— Почему вы не выдаете лошадей по номерам на бирках?
— Разве на этих зверюгах удержится бирка?! Так какое же будет решение?
— Сразу я вам не отвечу, надо посоветоваться, обдумать. Лошадей же этих держите на особом учете! Понятно?
— Я их во сне каждую ночь вижу.
Приняв дела, Щеглов решил съездить в Гуменный.
— Подседлай мне коня! — сказал он Гришину.
— Товарищ командир, вам вредно ездить верхом, лучше я сгоняю.
— Куда это ты сгоняешь?
— Известно, в Гуменный. Да ведь ее там нет. Я позавчера был, — мать говорит, что еще не приехала и когда приедет неизвестно.
— Вот жук! — улыбнулся Щеглов.
А еще через день Гришин подъехал к квартире на рессорной тележке:
— Выпросил тут у одного казака. Если хотите, прокачу.
— Поедем!
Как и следовало ожидать, эта поездка не дала ничего нового.
— Живет у дяди в Шильной Балке, письма, наверное, не доходят. Сама не знаю, что подумать, — разводила руками Устина мать.
Тонкой паутинкой пролетело бабье лето. По ночам ранние заморозки пушили землю. Волчьи выводки сбивались в стаи, и в урёме[34] по Уралу уже звучали первые пробы голосов. Вой срывался на фальцет, не было еще в нем такой силы, той голодной тоски, от которых путника мороз продирает по коже. В одну из темных ночей Щеглова разбудил дежурный:
— Степь горит. Огонь к стогам подходит!
— Гришин, коня! Всем свободным бойцам седлать! — распорядился Щеглов.
Через несколько минут полсотни всадников скакали за Щегловым в степь, в ту сторону, где на подсвеченном снизу небе играли розовые и багровые сполохи. Вскоре на фоне пожара бесформенными глыбами встали громадные ометы. В каждом сметано две-три тысячи пудов первосортного сена. За ометами расплавленной медью текла, приближаясь, огненная полоса. Травинку за травинкой, пучок за пучком глотала она, и тлеющий след оставался сзади.
— По два человека на омет остаться караулить, остальные за мной!
Щеглов окинул взглядом команду. Странный она имела вид: у каждого в руках метла, у некоторых лопаты. Тарахтя, подскакала бочка. На ней, держась за скобы, стоял старшина.
— Бочке тоже остаться здесь!
Спешились невдалеке от огненной грани. Блики пламени падали на возбужденные лица табунщиков. Косясь на огонь, нервно перебирали ногами лошади.
Посоветовавшись с командирами, Щеглов разбил людей на три группы так, чтобы две из них не давали огню распространяться в стороны, а одна в центре «пустила бы пал». Сам Щеглов, взяв с собой Гришина, направился еще правее фланговой группы. Оттуда ему удобнее было наблюдать за линией огня и за работающими. Кроме того, ветер дул в ту сторону, и именно там могли возникнуть новые очаги пожара. Щеглов остановился на небольшой возвышенности, которую кольцом окружила низина с густым бурьяном. «Не принесло бы сюда «галку»!» — пришла тревожная мысль.
Если бы степной пожар не грозил бедствиями, им можно было бы любоваться: весь спектр цветов от фиолетового до густо-красного играл и переливался на небе и земле. На оранжевом фоне огня мелькали темно-синие и фиолетовые фигуры табунщиков, по степи щедро был разлит кармин, самыми причудливыми оттенками отражавшийся на небе. Там вверху розовый цвет постепенно переходил в голубой с прозеленью. Крохотными метеорами летели и падали на степь пучки горящей травы. Вот упал один и погас, второй опустился рядом, третий язычком лизнул воздух…
— Товарищ командир, зажгло! — встревоженно крикнул Гришин.
— Дай мне метлу! А сам сбатуй[35] лошадей и ко мне! — крикнул Щеглов.
Щеглову удалось быстро погасить огонь, но тут же упала новая «галка», и пока он бежал, огненный пятачок разросся в пожарище.
— Зови табунщиков! Вдвоем мы тут не справимся, — распорядился Щеглов.
Гришин убежал, а Щеглов принялся метлой сбивать огонь, не позволяя ему идти к ометам. Жар палил лицо, глаза щипало от дыма и соленого пота. Надрывно кашляя, Щеглов работал, в азарте и не заметил, как загорелась трава в низине около лошадей. Уже сплошное кольцо огня опоясывало холм, когда Щеглов бросился спасать сбатованных лошадей. В несколько скачков он одолел огненную полосу. Охватило пламенем, затрещали волосы на голове, но полоса осталась сзади. Открыв глаза, Щеглов подбежал к лошадям, отвязав повод своего коня, вскочил на седло, гикнул. Дрожавшие от страха кони ринулись через завесу.
Тем временем действовавшая в центре группа «пустила пал». Огонь пошел на огонь, и когда они сошлись, встречные потоки горячего воздуха, слившись, взметнулись ввысь. Засвистело, загудело пламя, вверх полетели новые пучки горящей травы, будылья бурьяна, но вскоре сила огня ослабела, — огонь пожрал сам себя, — и серый рассвет наступившего утра захватил лишь дымящееся пожарище. Язычков пламени уже нигде не было видно, но Щеглов на всякий случай оставил дежурных, а с остальными направился в Синявский. После бессонной ночи в ушах шумело, а пудовые веки закрывались сами собой.
«Здорово меня перевернуло, — одну ночь не спал и скапутился», — с досадой подумал Щеглов. Отпустив людей, он направился на квартиру.
«Сейчас вымоюсь, — Щеглов потянул носом воздух и поморщился: от волос, от одежды противно пахло паленой шерстью. — Сосну минут двести, а потом проверю каптерку да съезжу к табуну третьего взвода».
Мимо окна кто-то проскакал бешеным галопом. Стук копыт стих у ворот, а мгновение спустя заиграли под тяжелыми сапогами ступеньки крыльца. Дверь распахнулась, и вбежал взволнованный командир первого взвода:
— Наш табун смешался с табуном Третьего отделения!
Голос и вид командира взвода свидетельствовали о том, что произошло нечто ужасное, но Щеглов ничего не понял.
