— Ну и что же?
— Как что же?! Ранее недели не разберемся, какая наша, а какая из Третьего отделения. А вдруг выдача! Тогда что?
Теперь ясно: значит, надо опять ловить каждую лошадь из четырехсот, находить иверни, звездочки и прочее, вдобавок определять, из какого Отделения та или другая лошадь.
— Как же пастухи проглядели?
— Наши говорят, что тот табун на них налетел, а из Третьего отделения оправдываются тем, что их лошадей волки напугали. Дело было ночью.
— Едемте на место!
В логу плотной массой стояли кони. Вокруг сновала табунщики. Поодаль — небольшая группа всадников. Еще издали Щеглов узнал командира Третьего отделения Воронькова. Размахивая руками, Вороньков отчаянно ругался. Завидев Щеглова, он умолк и поздоровался.
— Что натворили, растяпы! Ну, куда погоним, показал он на лошадей, — к тебе или ко мне?
В этот день до полуночи искали венчики, щетки, при тусклом колеблющемся свете фонарей пялили глаза чтобы не спутать буланой масти с саврасой и, выбившись из сил, прервали разбор, чтобы с рассветом взяться снова за работу.
Глава четырнадцатая
МАРУСЯ
В глухой степной балке ниже старой размытой плотины вразброс спали люди, спали тревожным сном: то один то другой скороговоркой лопотал что-то бессвязное; некоторые стонали, а иной раз, вскочив, с закрытыми глазами шарили руками вокруг по земле и, ничего не нашарив, снова валились досыпать. Наверху, на плотине, прислонившись спиной к камню, храпел часовой. Желтое солнце нехотя оторвалось от горизонта, его лучи разбудили прятавшихся в траве под листьями букашек, мух, кузнечиков, и дотоле безмолвная степь начала стрекотать, жужжать, трещать на все лады. Скользя на крыло, пронесся копчик, козырнул над курганом и, видимо промахнувшись, затрепетал на одном месте почти у самой земли. Из-за далеких холмов, где тонкой нитью протянулась узкоколейка от Новоузенска до Александрова Гая, донесся звонкий паровозный свисток, миновал балку и умчался дальше в степь.
Свисток разбудил часового. Протерев глаза, часовой осмотрелся. Пусто. Никого. В самом низу балки, где уцелела чахлая трава, пасутся стреноженные лошади.
«Раз, два, три, четыре… четырнадцать. Все тут».
Снова надвинулась дрема, но прилетевшая муха деловито прошлась по нижней губе и прогнала сон. Часовой плюнул и вытер рот. Потом, взяв винтовку, осмотрел затвор, — грязный. «За эти дни патронов сто выпустил и зря, — все одно Новоузенск не взяли. Штук пятьдесят осталось. А еще что? Две ноги… Хотя не две, а шесть: четыре лошадиных тоже считать надо. Волка ноги кормят…» — парень улыбнулся.
— О чем, Яша, задумался? — раздался сзади женский голос.
От неожиданности часовой вздрогнул.
— Ни о чем. Почему не спишь, Устя?
— Мухи не дают.
Устя села рядом.
— Конечно, есть над чем и задуматься, — добавил часовой через минуту. — Положенье наше заячье.
— Да?
— Обыкновенные заячьи права: всех опасайся и на зуб никому не попадайся. Возьми сегодня: до тёмноты не накроют, — живы будем, найдут, — заказывай панихиду. Дивлюсь я на тебя: ну, мы, мужики, по нужде воюем — за свою домашность, за скотину, за хлеб, за вас, за баб то есть. А какая лихоманка тебя в эту просорушку пихнула?
Оба долго молчали. Потом Устя, выплюнув травинку, спросила:
— Если человек что-либо потеряет, что ему делать?
— Искать, разумеется.
— Вот я и ищу.
Яков внимательно посмотрел на собеседницу:
— Вчерашний день не находится.
— Может, найдется.
— Помощника тебе не надо?
— Нет, обойдусь одна.
Перед закатом четырнадцать бандитов собрались в кружок. За долгий бездельный день все выспались, отдохнули, оправились от передряг под Новоузенском и были настроены благодушно. Если бы не оружие, можно было думать, что это артель косцов пошабашила после трудового дня.
— Ну, а дальше что будем делать? — ни к кому не обращаясь, спросил пожилой, заросший кудрявой бородой казак.
— Осталось одно: подаваться в разливы, — тут не сегодня, так завтра накроют.
— Сапожкова искать?
— На что он нужен? Будем сами по себе гулять по хуторам, небось не пропадем.
— А может быть, по домам? — Чернобородый обвел взглядом остальных.
— Под пулю?
— Чтой-то?
— Не должно быть.
— Зараз так и будет.
Галдеж разрастался. Каждый говорил, не слушая другого. Злобный выкрик Якова заглушил всех:
— Ты на что нас подговариваешь? Сдаваться на милость?! Продать задумал?
— На кой ляд вы мне нужны? Говорю, как думаю. Шутка сказать, какой год по фронтам блукаем! Где он, конец?
— Попробуй, явись: комиссарики тебе сразу укажут край-конец!
— А-а, все едино. Может статься, что простят.
— До скольких разов можно прощать? За генерала Толстова[36] прощали? Раз. За восстание в 22-й дивизии. Два. Теперь за Сапожкова. Не много ли будет?
— Это смотря по тому, что на допросе говорить, — вмешался молчавший до сих пор Семен.
— Что говорить? — не понял чернобородый.
— Начнешь на друзьяков-товарищев вину валить, — так, глядишь, самому послабление выйдет. Дело известное, — ядовито усмехнулся Семен и циркнул сквозь зубы. Плевок угодил как раз на сапог чернобородому.
— Ну ты, поаккуратней, я не Июда, — обиделся тот.
— Все вы, старые черти, такие: блудливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Как припрет, сейчас же охаете: детишки, домашность, худоба… Небось первым кричал — «бей комиссаров!». Зачинали вы, а расхлебывать нам!
— Молоко на губах не обсохло, а…
Ссора вспыхнула, как сухой сноп ковыля. Разъяренный Семен вскочил с места и выхватил шашку. Чернобородый успел подняться на четвереньки. Блеснула обнаженная сталь… но мгновением раньше Устя загородила дорогу.
— Убери клинок!
— Язви его в душу! — выругался Семен, но послушался.
— Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? — спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.
