«Что ему надо?»
Без приглашения Егор прошел в комнату и сел.
— Ты обо мне плохого не думай! Я тебе — не лиходей, — словно прочитав Устины мысли, произнес он. — Видишь, убежал я из… ну, в общем, из такого места, откуда бегают. Теперь надо до своих добраться. Понимаешь?
— Тебе денег?
— Дело не в деньгах. На Гуменном я нашел дружка, он чем надо снабдит. Мне документ требуется. Печать муж дома держит? Не увез с собой? Дай, пришлепну к бумаге, и порядок!
— Еще чего!
— Что ей сделается, а мне без бумажки не пройти: по хуторам заставы стоят. Выручи!
— Ты зачем тогда соврал мне насчёт Васи?
— Слухом таким пользовался.
— Врешь!
— Верно, вру, — согласился Грызлов. — Только, думается, разговор этот у нас не ко времени.
Устя взорвалась:
— Ты казнил его, ты! А теперь просишь у меня помоги. Бесстыжие твои зенки! Бандит ты!
— Ну-ну, полегче! Мы с тобой одним миром мазаны. Забыла, кто ты сама есть?
Устя метнулась в угол, на миг склонилась над укладкой и достала из сундука старый Смит-Вессон. Увидев револьвер, Грызлов постучал в затянутое морозом окошко и крикнул:
— Гриша-а, не замерз? Я скоро.
Из-за окна слабо донеслось:
— Ничего. Беседуй!
— Застрелить хочешь? Дескать, за такого спроса не будет? Стреляй! Но только не выстрелишь, — тебя за собой потяну. Поняла? Прикладывай печать! Клади, говорю! Или…
— Уйди! Уйди прочь!
— Клади или плохо будет! Спохватишься, да поздно. Ну!
Они стояли друг против друга возбужденные, с блестящими глазами, готовые вцепиться один другому в горло, доведенные отчаянием и страхом до крайности, и в то же время крепко-накрепко связанные вместе пролитой кровью.
— Ну! — повторил Егор, кривя в улыбке губы.
Устя подалась вперед и плюнула прямо в лицо гостю:
— Вот тебе печать!
Грызлов отпрянул, утерся рукавом и уже на пороге обещал:
— Попомнишь меня, сучка!
Хлопнула сенная дверь, — Устя без дум, без мыслей опустилась на лавку. Все валилось в бездонную пропасть: любовь, счастье, надежды, смысл жизни.
«Донесет негодяй. Обязательно донесет. А там… приедут, арестуют… Вася! Твоя жена — бандитка…»
Через час Устинья шагала в Гуменный. Увесистый узел оттягивал руки. В нем — немудрые бабьи пожитки — «приданое». На улице встретился Панченко.
— К мамаше собралась, хозяйка?
— Да.
— Что же не сказала? Отвезли бы. Обожди, я сейчас запрягу.
— Не надо. Дойду пешая.
— Как хочешь, а то я скоро…
— Спаси Христос! — закусив губу, Устя пошла дальше.
«Сейчас все ласковые, а узнают…»
Трое суток в Управлении кипела работа: ворошили документы, ведомости, описи, приемо-сдаточные акты, сличали гнедых, буланых, саврасых коней, заступы, звездочки, лысины и, закончив, облегченно вздохнули, — гора с плеч долой.
— Гришин, как там на улице?
— Метет.
— Сильно?
— Сейчас не особенно. Может быть, в ночь разыграется.
— Поедем?
— Воля ваша.
Валяться еще одну ночь на канцелярских столах в прокуренных комнатах Управления Щеглову не хотелось, тем более, что другие начальники Отделений собирались уезжать. Кроме того, за эти дни Щеглов успел соскучиться по уютной, прибранной ловкими руками Усти теплой комнатке. Не терпелось услышать милый голос, поймать любящий взгляд.
— Запрягай, Гришин!
Вскоре со двора Управления выехали четыре тройки, запряженные гусем (на степных дорогах три лошади в ряд не уместятся, а одна за другой — гуськом — пройдут). По установившемуся в запасе обычаю правил, стоя на передке ковровых саней, сам командир, а коновод сидел пассажиром.
Уральск пролетели за несколько минут. Застоявшиеся кони мчали вихрем.
— П-ади-и!
На самом выезде Щеглова обогнал командир третьего отделения Вороньков.
— А-а-а-а! — донеслось до Щеглова. Гикнув, он погнал следом. Мелькнули и сразу потерялись ласковые огоньки в окнах домов. Ветер бил в левую щеку, снежинки кололи глаза, из-под копыт летели комья плотного снега.
— Э-э-эй!
Скрипит снег под полозьями. На рытвинах сани подпрыгивают и тотчас же плюхаются на дорогу.
— Эй вы, голубчики!
Пластается на скаку тройка, неудержимо мчится в белесую муть вьюжной ночи, вихрятся выползшие на дорогу сугробы. Вскоре серым бесформенным пятном появились впереди базы и постройки хутора, где разместилось третье отделение. Передняя тройка встала. Поравнявшись с нею, Щеглов тоже остановил своих лошадей.
— Заезжай ночевать, — буран разыгрывается, — пригласил к себе Вороньков. — Пельмешками угощу.
— Спасибо! До дома рукой подать.
— К молодой жене торопишься? Смотри, на снеговой перине не заночуй.
— Проскочу. Будь здоров!
— Всего хорошего!
За околицей пришлось поднять воротник тулупа. Крепкий ветер гнал тучи снега, и передняя лошадь все чаще скрывалась в них. Щеглов уже не правил: не только дороги не видно, но трудно понять, где земля, а где небо.
— Гришин!
— Я, — отозвался тот из недр тулупа.
— Спишь?
— Дремлется. — Гришин высунул голову из мохнатого воротника и крякнул: — Разгулялась непогодушка.
— Метет.
Оба замолчали.
Давно полозья не скрипели о накатанный ледок дороги: сугробы завалили путь, и бывалые степные кони бежали, щупая похороненный следок копытом.
— Гришин!
— Аюшки?
— Вроде дымом пахнет?
