Все это произвело на неофитов потрясающее впечатление. Молчанье прервала Лукерья:
— Кто он? — спросила она.
— Как кто? — удивился Володя.
— Жеребчик или кобылка? — поправилась Лукерья.
— Так и говори, а то ничего не понять.
— Я слишком расстроена, у меня так все путается от радости, — возразила девушка.
Марта вытирала руки соломой, но при вопросе студентки глянула под животик новорожденного и сказала: — Жеребчик.
— Я загадала: если жеребчик — исполнится мое желание, — призналась Зинаида.
— А как мы его назовем? — задал вопрос Игнат.
Женские и мужские голоса, предлагая имена, чередовались: «Голубчик», «Дружок», «Радость», «Хвостик», «Конфетка», «Милашка», «Поцелуйчик», — наперебой предлагала впечатлительная молодежь. Но дядя Вася сказал:
— Лошадей принято называть так, чтобы имя состояло из тех же слогов, что имена их родителей. Он сын Машки и Гракха. Следовательно, выбирайте. Я предлагаю назвать его «Грамаш» но можно и «Машгракх».
— Грамаш! Грамаш! Грамаш лучше! — сказали почти все.
Направляясь к замку, публика делилась впечатлениями.
— Я не знала, что жеребенок сразу сосет, — говорила Лукерья.
— Какая у Машки материнская радость сияла в глазах, — слышался голосок Виктории.
— Неужели через два года на Грамаше можно будет кататься? — спрашивала Мария.
— Ученые говорят, что мы, отходя от природы, деформируемся, — затронула серьезный вопрос Зинаида.
Марк, как всегда в таких случаях, взволновался:
— Всех изобретателей и механиков я бы всенародно порол, — выпалил он сгоряча.
— Нет, так нельзя, есть и полезные изобретенья, — возразил Саша.
— Приведи факты! — взъелся Марк.
— Я вас помирю, — ввязался в спор Игнат. — У Солженицына в романе «В круге первом» сидящий в лагере на каторге инженер знает, как построить аппарат, узнающий людей по голосу. Ему известно, что если он выполнит удачно задание, его за это выпустят на волю, где его ждет несчастная жена, преследуемая и гонимая за то, что муж ее враг народа. Но этот инженер отказывается построить этот аппарат на том основании, что он может принести много вреда людям. Если бы у всех ученых была такая совесть, то мы бы по всей вероятности не имели атомных и водородных бомб. Следовательно, Марк отчасти прав.
— Но Солженицын не говорит, что нужно ученых пороть, — сказал Саша.
— Нет, не говорит, но из сказанного следует, что у тех, кто творит чудеса техники, совесть солженицинского инженера часто отсутствует, а бессовестных, конечно, и выпороть не грех, — удаляясь голоса затихали. Удовлетворенный поддержкой Игната, пожав своему другу руку, Марк по своей обязанности остался во дворе. Ему захотелось закурить, но он вспомнил о новорожденном и решил, что следует теперь быть серьезным, поэтому бросил в кусты весь пакет папирос. В саду он нарвал большой пучок травы и понес Машке. Новая уверенность появилась в Марке. Он теперь знал, почему находится именно в этом месте и именно в это время.
Остальную часть ночи он провел в конюшне, наблюдая за Машкой и ее приплодом.
Когда вышел, на дворе светало. Волчок пробежал, таща в пасти что-то похожее на измазанную слизью тряпку. Собака выскочила на стог сена и начала ношу жрать. Марк понял, что Волчок пожирает место, в котором двенадцать месяцев формировался Грамаш.
Край восточной земли золотился, но солнца еще не было. В предутреннем воздухе была разлита глубокая печаль ожидания. Каждый лист был скован этой неимоверной тоской. Прислонившись к стволу дерева, Марк пристально смотрел туда, где всходило солнце. Он видел, как показалось оно, и какой торжественностью был обставлен этот его медленный восход.
XII
В верхних окнах замка горел пожар заката. Еще не остывший от дневного зноя ветерок шевелил листья столетней липы над вкопанным в землю круглым столом. За кустами сирени послышались легкие шаги Брониславы. За ее спиной тяжело ступал Володя, в его руках дымился обернутый полотенцем большой котел галушек.
— Ау! Ау! Идите ужинать! — звонким сопрано запела Бронислава.
— Идем! Идем! — отозвались многие голоса. Из кустов выскочил Волчок.
Отец Илларион, дядя Вася, дядя Петя, Марта, Марк, четыре студентки и три студента окружили стол. Вкусный запах галушек раздражал обоняние, возбуждал и без того хорошие аппетиты наработавшихся в поле людей.
Отец Илларион перекрестился. Публика, не теряя времени, быстро рассаживалась на скамейках. Взяв апполоник, Бронислава разливала галушки по мискам.
Парок, подхватываемый ветерком, уносился в листву липы. Разговор шел урывками. Говорили о работе, о лошадях, о коровах, об урожае. Студенты, еще недавно не умевшие отличить овса от пшеницы, спешили показать перед дядей Васей свои новые познания. Но это не мешало им уплетать галушки за обе щеки. Бронислава, взяв себе в помощники Сашу, удалилась. Они вернулись с мисками сметаны и кошелками малины. Запах малины разлился в вечернем воздухе.
Вечерняя звезда показалась над деревьями.
Глядя на нее, Марк сказал:
— Смотрите — словно маленькое сердце всего этого неба — бьется первая звездочка…
— А может быть, это самолет зажег сигнальный свет? — присматриваясь, сказала Зинаида.
— Ты всегда в прозе, — возразил Марк.
— А ты всегда в эмпиреях, — пошутила Марта.
— Ну что ж, если и ты против меня… Ничего не поделаешь! Но все же это не аэроплан! Как все-таки въелась в наши души техника! — уже волнуясь сказал Марк.
— Бери сметану, — подставив миску, призвала Марка к действительности Бронислава.
Но Марк, набирая сметану, продолжал:
— Мы все же рабы диктатуры, еще никогда небывалой. Пусть наши внуки слепыми будут рождаться, а мы будем, придя домой, вместо того чтобы побаловать детей, поговорить с женой, крутить кнопки и пускать в ход телевиденье.
— Миллионы людей как раз в это время этим заняты, — заметил Игнат. — Какая небывалая толпища! Сколько общих, односторонних мнений вырабатывается. Все как один знают одно и то же, видят одно и то же, слышат одно и то же.
— Скоро все будут, как обезьяны, совершенно одинаково реагировать, — сказал Марк.
Бронислава подсела к своему мужу — к дяде Пете. Она нежно смотрела ему в лицо, поглаживала его руку.
Дядя Петя давно простил ей бегство к Богатому, но она все еще чувствовала себя виноватой. Прошлое она считала теперь ненормальностью. Ненормальность же свою приписывала прежней своей жизни в механическом мире.
Она много думала над своей ошибкой. План оправдания у нее созревал постепенно и наконец нашел свое выражение. Ей захотелось открыть свои думы теперь, вот за этим ужином. К этому располагал ее, быть может, запах малины, такой нежный, объединяющий.
— Бывало выспишься хорошо, напьешься кофе, на душе хорошо, — сказала она. — Выходишь на улицу и сразу: в ушах исступленный рык машин, в нос бьет угаром бензина, настроение становится нервным, хочется куда-то спешить, хочется сразу чего-то нового, все постоянное раздражает. Ничто не нравится,
