напомнило ей, что соседи, травя насекомых, отравили ласточек. У нее в огороде теперь развелись паразиты, уничтожать их было некому.
— Как трудно быть исключением, — думала она, соскакивая в деннике с Гракха. Подняв крыло седла, она отстегнула пряжки подпруг. Они повисли по другую сторону живота лошади. Снимая седло, Марта подхватила их свободной рукой.
На спине жеребца потной шерстью был точно нарисован след потника. Это мокрое место задымилось. Денник наполнился особенным запахом, который Марта не променяла бы ни на какие духи. Свернув из соломы жгут, она стала растирать спину своего любимца. Жгут постепенно уменьшался, рассыпался по шерсти соломинками. Жеребец косил глазом, заносил угрожающе заднюю ногу. Следовало и с другой стороны растереть ему спину. Места было не так уже много, чтобы зайти с другой стороны нужно было обойти лошадь как раз там, где грозно заносилось копыто. Можно было, конечно, проскользнуть и под шеей. Но Марта, крикнув: «Стой, не балуй!» — пригнулась и пролезла под животом жеребца. Это она всегда делала не без некоторого щекочущего нервы чувства страха.
Высушив соломой пятно, она вычистила всего жеребца щеткой.
Отдохнув минут пять, Марта поцеловала жеребца в храп, угостила его куском сахара. Потом она бросила в угол охапку сена и, спустив Гракха с недоузка, заперла денник и побежала с письмами домой. По дороге к ней присоединился Волчок. Они вместе вошли в столовую. Бронислава ожидала дядю Васю с горячим кофейником. Взглянув на стенные часы (было десять минут одиннадцатого), Марта перевела удивленно-вопросительный взгляд на Брониславу.
— Да, еще не спустился, — ответила та. — Хочешь кофе? горяченького? — добавила она. Марта, отрицательно покачав головой, уселась за стол и стала разрывать конверты и читать письма. Конверты с казенными печатями она откладывала в сторону для дяди Васи. Первое письмо было подписано звонким именем: Иллона. Смысл и стиль письма соответствовал оригинальности этого имени. «Изнываю, задыхаюсь, обстоятельства заставляют меня раздеваться догола на сцене. Меня обкрадывают. Насилуют мою волю, мой стыд. Меня заставляют дышать смрадом, подчиняться машинам, я постепенно превращаюсь в робота. Единственное мое утешение — это моя лошадь Хажра. На ней я к вам и приеду, если позволите», — писала эта Иллона.
Марта решила ответить утвердительно. В другом письме литератор просил помощи. Издательства не хотели издавать его книги, слишком резко изображающей падение морали и общий маразм. Книга эта была озаглавлена: «Бациллы на двух ногах».
— Хорошо, — подумала Марта, — пошлю ему чек.
Было анонимное письмо. Автор удивлялся, ему было никак не понять деятельности общества «Крест и Лира». В своем возмущении он доходил до площадной ругани.
Марта изорвала это письмо и бросила в корзину.
Она снова посмотрела на часы. Волчок все то время, что она читала, держал голову на ее колене. Марта, чтобы унять в себе беспокойство, стала почесывать собаку за ухом. Волчок обыкновенно помогал, болтая задней лапой в воздухе. Но вместо этого он стоял на всех четырех лапах, внимательно смотрел в глаза своей хозяйки, особенно смотрел, и хвост его едва шевелился. Словно толчок какой-то ударил в сердце Марты. Она странно, словно подчиняясь этому взгляду, встала.
В спальню дяди Васи вела каменная дорога, по которой в старину рыцарь мог въехать верхом на коне на самую вершину замка. Марта поднималась по этой дороге. Волчок следовал за нею, чуть ли не тыкаясь носом ей под колено.
У дубовой двери с вырезанными на ней рыцарскими доспехами Марта остановилась, перевела дыханье и постучала.
Ответа не было. Толкнув дверь, она вошла. В двух узких бойницах синело небо. Яркость неба мешала видеть отчетливо.
— Дядя, ты спишь? — сказала она тихо. Волчок остался за дверью. То, что он не вошел в комнату, было не нормально. Ненормальным было молчанье. Пройдя сквозь небесный свет, Марта оказалась у самой постели. Дядя Вася подложив руку под щеку, казалось, сладко спит. Ветерок повевающий из бойницы, чуть-чуть шевелил легкие белые волосы.
— Уже половина одиннадцатого, — заставила себя выговорить Марта.
При этом она прикоснулась ко лбу дяди Васи. Каменный холод, как ожог, заставил ее отдернуть руку. Она прикоснулась к смерти. Весь мир опустел.
— За что? Почему? Зачем? — вырвались из груди бессвязные восклицания. Горло сдавило, мысли ушли, чувства сосредоточились в одной точке, которая светилась, словно единственная звезда в черной ночи. Там, в этой точке, было не то, что существует, а то, чего больше никогда не будет в этом обыкновенном мире. Слово «НИКОГДА» разрасталось, превращалось в боль, камнем давило грудь, комом стояло в горле. «Никогда» безжалостно отсекало дядю Васю от всей будущей на земле жизни, оставляя Марте сиротство и вечную о нем память. В лице дяди Васи ее поражала отчужденность. Это был уже не он. Ей стало невыносимо оставаться наедине с тем самым дядей Васей, что так ласково умел с нею обращаться, так много давал ей именно наедине.
В руках Марты оказался старинный рог, которым когда-то оглашалась окрестность, призывая людей то к радости, то к горю. Высунувшись в бойницу она стала трубить.
В самом большом зале замка, с хорами вокруг стен, с расписанным мозаикой потолком, состоялось собрание всех членов общества. Кроме тяжкой потери в лице дяди Васи как любимого и всеми уважаемого человека, перед обществом еще стоял вопрос о его существовании. Все зависело от завещания и от решения Марты. Поэтому ждали ее прихода с большим волнением.
В трауре, ведомая под руку Марком, с поднятой высоко головой Марта вошла в зал при полной, глубокой тишине.
Игнат подставил ей стул, но она не села. Отвесив всем собравшимся низкий поклон, она твердым голосом сказала:
— Все свои силы я положу на то, чтобы общество наше продолжало существовать, — почувствовав одобрение, она подняла к глазам своим и прочла завещание дяди Васи.
Прежде всего, все услышали, что наследницей всего имущества движимого и недвижимого была Марта. После этой официальной бумаги, выслушанной всеми с низко опущенными головами, Марта взяла из руки жениха исписанный крупными почерком лист и прочла следующее:
«Любимая моя племянница! Мне очень неприятно доставлять тебе хлопоты. Но они не лишние. Как ты знаешь, я прожил свою жизнь честно и потому хочу, чтоб меня похоронили честно. Это значит, что если не найдется катафалки древней, конной, то пусть отвезут на простой телеге наши лошади мой гроб. Моя старая Россинанта пусть следует за моим гробом, поседланная моим строевым седлом. Для упокоения моего тела есть еще место в нашем фамильном склепе. Думаю, что отец Илларион не откажет отслужить по мне панихиду».
Ни один мускул не дрогнул на лице Марты в течение всего этого грустного чтения. Только дочитав последнее слово, она беспомощно опустилась на стул. Сквозь загар проступала бледность на ее лице, финиковые глаза свои она потупила долу. Она ни разу не подняла своего лица, когда все начали тихо совещаться между собою, обсуждая все то, что следовало предпринять в связи с похоронами дяди Васи. Игнат вызвался сходить в город и попытаться найти катафалку. Отец Илларион был озабочен неимением священных риз. Но Мария и Виктория вызвались пошить их. Зинаида и Лукерья пообещали пошить черные попоны и черные капоры. Дядя Петя пообещал разрисовать ризы золотом. Он из всех как-то наиболее страдал, он крепко переживал горе Марты. Ему очень хотелось хоть чем-нибудь ее отвлечь, развеселить. Он подошел к ней, наклонился, заглянул ей в лицо, положил ей на плечо свою руку, зашептал:
— Марточка, знаешь что? — приподняв голову, Марта смотрела ему в глаза грустно, грустно. В ее лице и во взгляде было что-то детское несмелое, ожидающее как бы от дяди Пети утешения. Увидев все это, дядя Петя залепетал шепотом: — Свой зонтик я в поле сжег.
Святая невинность седого художника, сотворила первую улыбку на новом жизненном пути Марты.
