кровь по лестнице, мозги по мощеному двору. Крутится Махно на кауром жеребце, с удовольствием хлопает самых храбрых из новенького маузера: заговоренный, следит за положением.
Не стало в усадьбе полуэскадрона варты расквартированной, и хозяев, и хлеба с инвентарем, и коней со сбруей, мебель и утварь как муравьи уволокли селяне бесследно, и самой усадьбы не стало в прозрачном пламени.
– Значит, так, громодяне. Бери что хочешь, если оно другим не взято: трудись свободно, живи честно. Коня береги. Оружие сховай. А надо – придет до вас человек, хоть днем хоть ночью, хоть конный хоть пеший, с приказом да сроком. Пойдете бар бить, белу кость сничтожать, за счастье простого народа биться?
Ревут крестьяне согласно!
Партизаны
Лесов в Новороссии нет. Как стол степь, в укрытии не отсидишься. При доме, при хозяйстве, при семье – живет себе мужик, кряхтит под законом, кланяется власти, покоряется силе. А ночью – винтарь отец да шашка матушка, хопа – и нет варты, и нет бар, и мадьярского отряда тоже нет. Свищи ветра в поле. Откель добро? – да с ярмарки, на кабанчика сменял. Откель конь? – да цыган блудилый за женины серьги золотые продал. Винтовка на огороде прикопана? – да с войны принес, у нас все их с собой брали, время такое, чего ее бросать-то было. Как приказ был сдавать?! Отец родной, да забери ты ее от греха, да чтоб не видел я ее, да не губи ты детишек малолетних ради, я ж с нее сроду не стрелял! вот те крест!
А головка движения – то там нашумела в гайдамацкой форме, то за триста верст в австрийских мундирах австрийцев же в клинки взяла, то эшелон хлеба на станции сожгла ночью. И нет ее.
Хренотень
В мае с севера и востока просочились люди, а допрежде людей просочились слухи. Что большевистско-эсеровское правительство – коммунистическое правительство! – силой да под расстрелами выгребает у крестьян зерно подчистую. Только бы зерно... Мясо, сало, картошку, капусту, репу, подсолнух – все, что годится для пропитания. Ложись да подыхай! Продразверстка.
А ярмарки большевики запретили, и торговать в городе тоже запретили, и вообще менять хоть что на что запретили, а только сдавать властям. И за нарушение кара одна – расстрел.
И стали крестьяне по возможности красные продотряды уничтожать, и комиссаров к ногтю, и власть их от антихриста.
И пришли сведения, что в апреле красное правительство всех анархистов заарестовало, и многих расстреляли, а многих под стволом заставили отречься от своих идей и пойти под начало партии большевиков. И флотскую братву перекрестили, и старых идейных борцов объявили вне закона.
А потом объявили вне закона всех эсеров. Заслуженных каторжан снова сунули в тюрьмы. Несгибаемых революционеров расстреливали по подвалам. Врали, что устроили эсеры мятеж, а в чем тот мятеж, кто от него пострадал, что мятежники сделали – о том ни слова.
– Власть под одну свою руку подбирают, как вожжу на кулак!
– А с Дону надвигается власть того хуже. Казак к мужику лютый, казак мужика за человека не держит. А во главе у них белые генералы, и вернуть они хотят прежний порядок. Землицу отдай – и гни спину...
– А немцы поддерживают гетмана, а при гетмане – паны, баре, помещики да колонисты. И тоже все за прежний порядок, да и еще все грехи нам попомнить грозят.
– А Петлюра до себя всех скликает немца и гетмана бить. Но он самостийник, и он социалист. Тоже – власть, государство, – хомут на шею и живи по чужому приказу!..
Учитель засаленную газету читает. Бывший унтер чего в городе слышал пересказывает. А вот морячок от частей товарища Дыбенко куда подальше подался, где-то на Украине затаился Дыбенко в боязни расстрела бывших друзей:
– Конец скоро большевичкам, и не сумлевайтесь! Все их ненавидят, никто с ними не ладит! Да под ними и нет почти никого. Где белые, где немцы, где чехи, где эти из Учредилки бывшей.
Вздохнул Махно, показал налить горилки, выцедил словно воду и кулаком занюхал.
– Куда ни кинь – везде клин. Ни гетман, ни генерал, ни самостийники нам не союзники. Одни сразу придавить хочут, а другие сначала на трудовом селянском горбу подъедут в рай – а потом уже используют да скрутят на свою пользу. И у всех кака-никака сила. И кака-никака своя правда. А большевики ба-альшую промашечку делают. Рабочие их голодные, а селяне ненавидят. И пощады им ждать не от кого.
– Это ты к чему?
– А и просто все. Люди они решительные, отчаянные, правительство скинули, власть взяли и не отдают. А используют власть по-дурному. Значит – что? У них – города некоторые, также заводы и оружия арсеналы. В союзе с ними мы отбиваемся – а тем временем крестьянство все переходит на нашу сторону. А крестьянство – это, почитай, почти весь народу.
– А потом?
– А потом, если перестанут нам быть нужны – мы их самих вне закона объявим!
– Га-га-га!
Старые друзья и мозговой штурм
Ох не сразу приходило понимание. Ох не сразу прояснялась обстановка, туманнее тумана и запутанней сыромятного узла на хомуте. Не сразу прояснялось решение, точное и сильное, как выстрел сквозь листву.
Сначала появился вдруг в Гуляй-Поле Аршинов-Марин – галстук, шляпа, саквояж, бомба на поясе и наган в кармане.
– Нестор! Ну – вот и принял я твое приглашение! – Обнялись.
По крышам бежал Аршинов-Марин с квартиры, штурмуемой латышскими стрелками Петерса. На крышах вагонов добирался.
– Вот тебе и союзники. Вот тебе и друзья! И ведь мы и во власть к ним не лезли, и в управление не лезли. Мы просто стояли на своей точке зрения: свобода. Государственнички, диктаторы, что с них взять... ну же и шкуры подлые.
Еще время – на подводе припылил со станции Волин (Эйхенбаум, петроградского профессора брат). Достал для возчика мелких ассигнаций из всех мест, снял потертый котелок с ранней лысины, внесли за ним неподъемный чемодан книг.
– Слава идет о вашей вольной республике, Нестор Иванович! В обеих столицах говорят.
За столом налили мясного борща, нарезали хлеба – без счета хлеб, белый, высокий; горилка в стаканах, соленья в мисках.
– За свободу! За вольный трудовой народ.
– Говорят о нас? – польщенно переспросил Махно. – И чего?
– Что вольный край. Что никто никого не принуждает. Что ничьей власти крестьяне не признают. А кто сунется – берутся за винтовки и уничтожают. И что ширится ваша территория с каждым днем.
– О це так. О це добре. – Осклабился Махно: – Наливай!
И явился, вразвалочку и загребая клешами, перед зданием Совета красавец: каштановые локоны до плеч, бескозырка на бровь, маузер в лаковой кобуре по бедру бьет:
– Ну? Кто тут анархисту с Балтики руку пожмет? Есть браты?
– Федька?! Щусь?! Решился?
– В гости звал? Ну – примай. А то шо-то в Питере змеи подколодные душить стали революционных борцов.
Стал комиссар их сводного полка грозить децимацией. Это шо? Это за отступление в бою или другие грехи – расстреливают каждого десятого. Приказ наркомвоенмора Троцкого. Но с морячками он промашечку дал. Застрелил Федька комиссара, и охрану его на всякий случай, само собой, в штаб Духонина направили. А братва подалась кто до Черного моря, кто по домам, кто куда.
– Уж если бывший председатель всего Центробалта, один из главных людей рабочей революции Пашка Дыбенко от расстрела где-то тут недалече скрывается – не то под Одессой, не то под Самарой, – не, братишечки, нам с большевистскими кусучими клопами не по пути.
...И катится в зенит безумное лето восемнадцатого года, года безбрежных надежд и крушения миров: нет больше старого мира. И коротка душная новоросская ночь, и колеблется дорогой керосиновый огонек
