касались металла проводника. А можно, в цивильных условиях, примотать штырьки от штепселя и втыкать в розетку. А можно прямо проволочки совать в розетку.
Этим кипятильником я кипятил чай в чашке и варил супчик пакетиковый в старушкином алюминиевом ковшике. По ночам я крал ящики за магазинами и ломал на топливо. Ящики были не всегда. В холода я наваливал на кровать все имущество и вползал в нору, надев шапку на оставшуюся снаружи голову.
В наследство от деда мне достались шесть хрустальных бокалов. Я понес уцелевшие два в антиквариат, и они оказались стеклом.
Давно была продана трехтомная «История западноевропейской живописи» Мутера и «История русской живописи» Бенуа.
И давно был продан серебряный старый подстаканник с серебряной английской клейменой ложечкой. Это – с рабочего стола.
Вот тогда я возненавидел мир лютой ненавистью.
Вот тогда, макая газетный квач в бутылку черных чернил для авторучки, я вывел по драным обоям через всю стену:
Дадим им копоти!!!
И поставил дату. Для памяти.
3. Весна дебютанта
Весной станет теплее, и воевать будет легче, сказал Ривера.
Настал день, и мне позвонили из журнала «Ноорус» («Юность») и попросили фотографию и краткие данные. А?! Мы публикуем в этом номере ваш рассказ «Уход Чижикова» в переводе на эстонский Тээта Калласа. Чижикова? А. Ага. Это, значит, «Все уладится».
Я побежал в Дом Печати и назанимал рублей двадцать под гонорар в следующем месяце. А-а-а!!
Пробегая в коридоре мимо монтера, я спер у него отвертку, дома развинтил мертвую старушкину плитку, соединил перегоревший контакт и поставил на плитку чайник нормальным образом. А-а-а!!
Когда стемнело, я нагло спер из привезенных соседских дров две охапки. Я сидел у пылающего камина, пил водку, ел батон с сыром и колбасой, пил крепкий сладкий чай и курил беломор. Все можете сдохнуть!
И тут зазвонил телефон – прерывистым междугородним вызовом. Это был – с мягким слабым армянским акцентом – Карен Симонян из Еревана. Главный редактор журнала «Литературная Армения». Они только что напечатали «Все уладится». Он узнал телефон у своего друга Брандиса: по какому адресу прислать гонорар?
Это была судьба. Я помыл на кухне граненый стакан. Налил стакан водки с мениском и положил сверху бутерброд с докторской колбасой, чтоб замок кружок на донышке. Чокнулся с обещанием на стене, стоя выпил залпом и съел бутерброд. Судьбу надо уважать. Пренебрежение обижает Фортуну.
Гонораров было: двести рублей здесь и сто сорок оттуда. Это было серьезно!!
4. Вторая зачетная
– Вы так не убивайтесь. Ничего не кончено. Ничего страшного, – утешал Айн Тоотс. – Выждите время, и через полгода-год можете подать в издательство другой сборник.
Я вылупил глаза. Откуда другой?
– Ну, в другом составе, – пояснил Тоотс. – Тот же самый мы уже не может рассматривать.
Я ждал срока, как в концлагере ждут канонаду с востока.
Тээту Калласу я изложил издательские дела сдержанно. Каллас пришел в возбуждение.
– Какой Бээкман, оказывается, двуличный! – он крутил головой. – А мы недавно виделись на собрании, и я сказал несколько слов о тебе, и он так хорошо о тебе отозвался!.. – он негодовал.
Он стал писать письмо главному редактору издательства «Ээсти Раамат» Акселю Тамму. Он назавтра переписал, поправил и дополнил. Он убеждал и ходатайствовал, ручаясь и предрекая.
Через неделю он пошел к Тамму лично и усилил все в устной форме. Он нашел предлог позвонить Бээкману, с которым был в неравных весовых категориях. Блеснул талантом и патриотизмом и ввернул слова обо мне. Бээкман тему не поддержал.
Он отловил Бээкмана на собрании комиссии прозы.
– Слушай, не можем мы тут принимать сомнительных и талантливых ребят из России, – сказал Бээкман. – У нас маленькая республика, маленький Союз, маленькое издательство. Дела налажены для себя. Им только дай почуять – и повалят валом, в Москве от них спасу всем нет. Захлестнут! Ты что, разве можно.
– Но что же ему делать, его никто в Ленинграде не печатает! – разорялся Каллас.
– Пусть едет в Сибирь, – посоветовал Бээкман. Сам он вырос с семьей в Сибири: НКВД сослало.
– Кому он нужен в Сибири с фамилией Веллер! Он там жил.
– А кому он нужен в Эстонии, чтоб писать по-русски?
Первый фужер коньяку Каллас выпил прямо тут буквально из рукава. Продолжение в Союзе писателей знали слишком хорошо. Бээкман обещал нейтралитет.
...И настала ближняя граница срока, и я для вида якобы перелопатил сборник, и Тоотс его принял как сотоварищ и заединщик.
– Теперь мы примем меры заранее, – гарантировал он.
Я позвонил через два месяца. Они отослали книгу на рецензию в Госкомиздат СССР. Мне стал плохо.
– Зато в случае положительного ответа никто уже не посмеет нам ничего сказать, – привел хорошее Тоотс.
Я думаю, заповедь «не убий» верна не во всех случаях.
Оказалось, соломоново решение предложил Аксель Тамм как мудрый начальник издательства. Если Москва зарубит – кончен бал, гасите свечи: мы ни при чем. Если Москва – вдруг! – разрешит, то что бы потом этот Веллер ни выкинул, что бы про книгу его ни сказали – вот: Москва сама санкционировала.
Впервые в жизни я почувствовал себя в тупике.
Хана в том, что они загнали в Россию те самые рассказы, которые я из России увез, потому что там они пройти не могли. Да еще под моей фамилией. Да еще без малейших связей. Госкомиздат был органом бдительным и мракобесным. Моритури салютант!
– Это я неудачно зашел, – в помрачении процитировал я.
– Ну тут уж, вы понимаете, влиять на сроки мы бессильны, – развел руками Тоотс.
Выкинут?! Наверняка! Ни хрена!!! Сменим всем рассказам названия и через год подадим по новой. И приложим максимум отзывов, надо напрячься. И уже озаботимся окучиванием местного рецензента заранее.
5. Я вас научу любить жизнь!
Весь день я быстрым шагом ходил по улицам. Я думал и таранил впередистоящее время. Я пришел домой в час ночи, и я уже знал, что у меня рак. Рак горла.
В голове был воздушный черный ужас. В груди был холодный черный ужас. А вокруг было безнадежное отчаянье резко окончившейся жизни.
Оказалось, что смысл имело только одно – жить. Но это была слишком сложная мысль.
И это все?.. – спрашивал я себя, оглядывая свою хибару. – И больше ничего не будет? И я не увижу мир, и у меня не будет семьи, и я не обниму своих детей? О Господи!..
Горло – чувствовалось. Оно не то чтобы болело, оно слегка увеличилось и затрудненно чуть стукало, чуть щелкало глухо при глотании.
Я молился и причитал. Я не соображал ничего.
Собравшись с духом, я схватил гантели и эспандер. Надо было любым путем выжить, собрать в кулак всю волю и все здоровье. После часовой разминки я – в четыре утра! – полез в ледяной душ.
С рассветом я побежал в лес на пробежку. Я дышал как можно глубже и реже. Четыре шага – полный вдох, четыре шага – полный выдох. Я должен был победить. С усталостью бег успокаивал. Пока бежал и напрягался ритмично и без конца – было легче.
И тогда я узнал, что рак в боку. Слева в подреберье. Там стало чуть стукать и глухо, ощутимо, если прислушаться, щелкать при движении. Будто нижнее ребро задевало соседнее. Так и чувствовалось: задевает, цепляет и щелкает.
