— Кажется, с машиной что-то не в порядке, — сухо сообщила хозяйка, вернувшись через несколько минут. — Потребуется ремонт. Будем ждать слесаря из города.
Я не верила ни одному ее слову, но сказать об этом прямо, разумеется, не могла. Заявить ей, что слесаря ждать бессмысленно: до Лонг Барроу он все равно в ближайшее время не доберется; что непонятно, каким образом его вообще вызвали, если телефон до сих пор не работает? Не стоит и пытаться задавать эти вопросы, пусть даже и в шутливой форме, ведь ответом в любом случае будет тупое, безапелляционное «нет». В этом я уже имела возможность убедиться во время недавних разговоров с Веннером.
Тарквин, как и обещал, пришел сразу после обеда со скрипкой и нотами. Он был весь забота и внимание, несколько раз участливо осведомился о моем здоровье, а его выразительные глаза излучали столько тепла и сочувствия, что я, словно загипнотизированная этим взглядом, в первый раз за весь день отметила значительное ослабление болей и прилив сил.
За тот час, что мы провели с Тарквином, терзавшие меня сомнения и страхи развеялись, как дым. Отыграв положенный урок, мальчик завороженно, как в первые дни после моего приезда, слушал истории из жизни великих музыкантов. Таких чутких, все схватывавших на лету слушателей мне встречать не приходилось.
Нет, это просто абсурд — подозревать такого доброго, благовоспитанного ребенка!
За разговором с Тарквином я не заметила, как по стеклу застучали первые капли дождя. Ливень усиливался с каждой минутой, ветер стал порывистым, и скоро непогода разыгралась так, что в комнате стало почти темно. Пришлось зажечь свет.
«Слава Богу, — подумала я, — хоть туман рассеется».
После ухода Тарквина я впервые за несколько дней вздохнула глубоко и спокойно. Депрессии как не бывало, и в голову начали приходить мысли, еще вчера казавшиеся совсем нелепыми: а уж не сама ли я вообразила все эти ужасные козни? В конце концов, блуждание по болоту на волосок от гибели, — бесследно для нервной системы такое не проходит.
Поудобнее устроившись в подушках, я читала при свете ночника, пока за окном не стало совсем темно. Дождь по-прежнему лил как из ведра, ветер не утихал.
После ужина, который я уничтожила в считанные секунды и с небывалым аппетитом, у меня начали слипаться глаза. На этот раз сон должен быть глубоким, крепким, исцеляющим.
Я погасила свет и некоторое время прислушивалась к шуму дождя. От одной мысли о том, что творится на улице, захотелось укутаться в теплое одеяло с головой, хотя в комнате было тепло. Ничья невидимая рука не стучала в окно или дверь, зловещий шепот не раздавался у изголовья, и все же в наступившей умиротворяющей тишине меня неожиданно вновь охватил безотчетный страх. Скорее всего, это была боязнь темноты. Оставаться с нею один на один для меня по-прежнему было жутковато. Дрожь сотрясала все тело, и бодрая музыка, звучавшая из приемника, не помогала согреться. Казалось, что бушевавшая на улице непогода все-таки проникла в дом. Нет, оставаться одной было невозможно. В таком положении могло помочь только одно средство — человеческое общение, пусть даже разговор будет скучным и никчемным. Общество Веннеров меня сейчас вполне устраивало — лучше, чем ничего.
Внезапная решимость спуститься вниз и поболтать с хозяевами, обычно сидевшими в этот час в гостиной, заставила меня сесть и снова включить ночник. На душе сразу стало легче, да и ушибы постепенно проходили — каждое движение уже не сопровождалось такой мучительной болью. Однако спуститься с лестницы будет почти непосильной проблемой. Ничего, попробуем-ка сначала встать…
Опираясь на левую ногу, я неуклюже сползла с постели, накинула халат и, убедившись, что вполне могу передвигаться без посторонней помощи, выбралась в коридор. Свет не горел ни на лестнице, ни на первом этаже. Глянув вниз с лестничной площадки, я заметила полоску света под неплотно прикрытой дверью столовой, но голосов слышно не было: по-видимому, хозяева специально разговаривали шепотом, чтобы меня не беспокоить. Да и бушевавшая на улице буря заглушала все остальные звуки.
Спуск по лестнице дался, разумеется, нелегко. Приходилось крепко цепляться за перила и через каждые две ступеньки переводить дыхание. Добравшись почти до самого низа, я осторожно села и вытянула правую ногу, которая не переставала мучительно ныть. К тому же требовалось набраться сил для финишного, решительного броска. Лестница кончилась, пересечь прихожую будет гораздо труднее: ведь там не за что держаться. Но теперь я была уверена в своих силах настолько, что преодолела бы любые, даже более серьезные препятствия.
Предвкушая свое театральное появление в дверях, я улыбнулась. Неплохой сюрприз будет для хозяев и, надеюсь, приятный: павшая духом больная без посторонней помощи явилась поддержать их беседу!
И в этот самый момент до меня донесся голос. Без сомнения, говорил Тарквин, но интонация была совершенно неузнаваемой: жесткой, холодной. У меня даже мурашки по спине забегали: каждое слово произносилось неестественно четко, повелительным и грозным тоном. Это говорил не ребенок, а взрослый человек, привыкший к беспрекословному повиновению окружающих. Я прислушивалась, затаив дыхание.
— Не беспокойтесь, долго она здесь не протянет. Ее присутствие становится невозможным.
В ответ раздалось невнятное бормотание.
— Еще несколько дней — и она сама сбежит отсюда…
Без сомнения, речь шла обо мне, и это показалось бы почти смешным, если бы не интонация.
— Она — это чужеродное тело в здоровом организме нашей семьи. Ее прошлое, ее происхождение никогда не позволят ей прижиться в Лонг Барроу, а нам — общаться с ней на равных… Надеюсь, вы понимаете?
Ответ опять невозможно было разобрать. Меня охватило жгучее любопытство, но не следовало выдавать себя. Если я подойду ближе к приоткрытым дверям, все пропало, меня тут же заметят. И вдруг, в самый подходящий момент, вспомнился прочитанный накануне роман. Знаменитый сыщик объяснял своему юному помощнику, что самый верный способ для наблюдателя остаться незамеченным — это оказаться примерно на два фута выше или ниже среднего человеческого роста. Следуя мудрому совету, я не без труда опустилась на колени, подползла к дверям и вытянула шею.
Увиденное заставило меня содрогнуться не меньше, чем услышанное.
На столе стоял только один прибор — на противоположном от двери конце, там, где обычно восседал глава семьи. Теперь Веннер, молчаливый и сгорбившийся, сидел ко мне спиной. По бокам от него подобострастно притихли Мэри и миссис Веннер, а во главе стола, гордо откинув голову и ловя на себе взгляды всех присутствующих, держал речь Тарквин. Он ни на секунду не упускал из виду дверь, и меня могло выдать любое движение. Он властвовал в этой комнате — непререкаемый авторитет и в то же время почетный гость, которому все старались угодить.
Я не верила своим глазам.
— Съешь еще кусочек, Тарквин! — более униженно, чем обычно, проворковала миссис Веннер.
— Спасибо, мама. Я уже сыт.
Передо мной сидел не одиннадцатилетний ребенок, а взрослый мужчина — грозный босс, отчитывающий не в меру усердного официанта в кафе.
— Не забудьте, что я вам сказал.
Все присутствующие одобрительно закивали — как механические куклы. На этом «заседание военного совета» закончилось, и я поспешила восвояси.
От непривычно резких движений опять разболелась нога, и вверх по лестнице я карабкалась, стиснув зубы, но все же это было лучше, чем попасться в лапы доморощенным заговорщикам.
Уже на верхней ступеньке я услышала неприятно тонкий, умиленный голос миссис Веннер:
— Тебе понравился ужин, Тарквин?
Ответ невозможно было разобрать, да я к этому и не стремилась. Непрекращающийся дождь, ветер, от которого дребезжали стекла во всем доме, заглушали мои шаги, и я мысленно молилась, чтобы буря не стихала как можно дольше.
Значит, стол был накрыт для одного мальчишки? Нет, тирана, державшего в страхе мать, отца и сестру, обращавшегося с ними, как с жалкими рабами. Безжалостного и циничного диктатора. Чудовища. Это выглядело ужасно и в то же время омерзительно до тошноты. Меня передернуло.
Обливаясь холодным потом, я на секунду остановилась и глянула вниз.
