освобождения воззвать ко всем, кто велик по своему уму и сердцу. Политика вас пугает, я знаю это, и это, к сожалению, понятно. До сих пор вы видели, что она ограничивалась постыдными и темными интригами, что она была чем-то вроде позорной и грубой рукопашной между бессердечными честолюбцами. И вы с отвращением отвернулись. Но неужели из-за того, что политику превратили в игру, она должна перестать быть подвигом и призванием. Неужели из-за того, что политику отвратили от ее цели, честные люди не должны постараться вернуть ее к ней. Неужели мы оставим в руках врагов нашего дела ту силу, которой наше дело должно и может воспользоваться, силу огромную, бесспорную, злоупотребление которой называется тиранией, а применение — освобождением пролетариата. Присоединившись к нам, не бойтесь оказаться в союзе исключительно политиканствующем. Политика для нас только сила, мужественно отданная на службу права. Политика для нас — это богатство, употребленное на выкуп бедняков, это могущество, употребленное на защиту слабых, это даровое образование для всех граждан, это разрушение той монополии, которая заключает в себе все монополии: монополию орудий производства; это, наконец, проведение в действительную жизнь девиза наших отцов: «свобода, равенство и братство!»
Пойдемте же с нами! Наша газета бедна, в ней нет литературы из-за невозможности оплачивать ее; значит, она имеет права не только на вашу симпатию, но и права на ваш талант, на вашу славу, все те досуги, которые оставляют вам ваши личные обязательства. Говоря вам это, мы доказываем, что ценим в вас нечто еще более редкое, еще более благородное, чем ваш гениальный талант.
Политика для нас только сила, мужественно отданная на службу права».
Из всего письма эта фраза прямее всего нашла дорогу к сердцу Жорж Санд. Правда, она на словах всегда оставалась республиканкой, но на деле она охладела к политической борьбе, усматривая в ней больше честолюбия, чем идейности. Ей казалось, что исповедание социализма не ведет за собой никакой конкретной борьбы, если не считать словесных заявлений и мирной пропаганды. Ей казалось, что косые взгляды буржуазных друзей и знакомых после выхода в свет первых номеров «Эндрского просветителя» и «Независимого обозрения» являются сами по себе достаточно выразительными фактами для подтверждения ее личного гражданского мужества. Она, «пострадавшая за идею», не искала для себя мученичества, но ее глубокая честность не позволяла ей отказаться от претворения в дело проповедуемых ею теорий. Письмо Луи Блана убедило ее и примирило с политикой. Политическим деятелям, заявляющим, что политика для них является средством, а не целью, она могла протянуть руку. Сделаться сотрудницей радикального журнала не значило поднять знамя восстания против существующего строя, сочувствовать идеям Луи Блана не значило вступать в партию или тем более в заговор. Жорж Санд, вступив в ряды сотрудников «Реформы», шла вместе со своими друзьями к революции, не учитывая ни значения ее, ни ее приближения. Революция была для нее не меньшей неожиданностью, чем для либерала Гарнье-Пажеса, который, придя в парламент, чтобы приветствовать конституционную монархию, очутился лицом к лицу с провозглашенной уже республикой, к которой он радостно присоединился из чувства самосохранения.
Вплоть до первых дней февральской революции Жорж Санд — издательница «Эндрского просветителя» и сотрудница «Реформы», давно признанная испуганной буржуазией революционерка и разрушительница общественных основ — сама считала себя не более как спокойной провозвестницей мирного и далекого идеала. Она не боялась славы революционерки, потому что эта слава льстила ее самолюбию, но осуществление революции, подготовку к которой ей так охотно приписывали ее буржуазные бывшие друзья, было для нее неожиданно, как подарок, который она приняла с восторженным удивлением, прельщенная теми возможностями, которые открывались перед ней.
Дружба с Луи Бланом, Мадзини, Ледрю-Ролленом и Араго вынесла ее на вершины революционной борьбы без всяких с ее стороны стараний.
За несколько недель до знаменательных февральских дней она мирно жила у себя в Ногане, погруженная в свою публицистическую работу и в свои идеальные мечтания. Она так верила в величие и благородство человека, что никогда не могла предвидеть ни крови, ни предательства, которые в ней же первой вызвали бы испуг и отвращение. Редакция «Реформы» высоко ценила ее бескорыстное и мужественное сотрудничество; она привлекала подписчиков, она со своей всеобъемлющей широтой затрагивала все вопросы, начиная с литературной критики и кончая спортом. Работой она залечивала свою грусть и свои семейные печали; за дымкой идеальных социально-христианских теорий политический горизонт казался ей по-прежнему ясным.
Морис находился в Париже. Первые известия о начавшихся беспорядках Жорж Санд истолковала как продолжение парламентской борьбы между Гизо и Тьером и отнеслась к ним с иронией. «Эти истории все равно не дадут рабочим хлеба» — писала она. Ее тревожила только судьба Мориса, находящегося в гуще парижских событий. Она звала его в Ноган, — он не отвечал на ее письма. Она не думала о своих обязанностях социалистки и республиканки, когда ехала к нему, испуганная его долгим молчанием.
По улицам Парижа с красными лентами в петлицах шли толпой рабочие. Из окна ратуши свешивалось до земли красное бархатное знамя. Марсельеза из улиц и переулков устрашающей волной вздымалась к стенам Люксембургского дворца. Республика была объявлена.
Сорок восьмой год
«Да здравствует Республика! Мечта! Восторг! И вместе с тем какая дисциплина, какой порядок в Париже! Я полетела туда, последние баррикады раскрывались передо мной. Я видела народ великий, святой, наивный, великодушный! Я видела французский народ, собравшийся в сердце Франции, в сердце вселенной; это самый великий народ мира. В течение многих ночей я не спала, я целыми днями не присаживалась. Здесь царит безумье, опьянение, счастье. Мы заснули в грязи и проснулись на небесах. Пусть все окружающее вас, преисполнится доверия и мужества!
Республика завоевана, утверждена; мы все погибнем, но не отступимся от нее. Правительство состоит по большей части из прекрасных людей, не вполне совершенных, разумеется, для дела, которое требует гения Наполеона или святости Христа. Но соединение этих людей, обладающих душой, талантом или волей, достаточно для теперешнего положения. Они жаждут добра, они ищут его, применяют. Искренно они преданы принципу, подавляющему их личность: воле большинства, правам народа. Народ Парижа добр, снисходителен, верит в свое дело и так могуч, что сам помогает своему правительству. Если такое положение продлится, то это общественный идеал. Его надо поддержать.
Все мои физические страдания, все мои личные огорчения забыты, Я живу, я сильна, деятельна, мне 20 лет.
Республика будет жить; ее час пробил. Раньше республики бывали всегда несовершенными. Они погибали потому, что не уничтожали рабства. В республике, которую мы провозглашаем, будут только свободные люди, равные в правах. Общественный порядок, который с помощью божьей по воле провидения мы только что разрушили, делал богатого таким же несчастным, как и бедняка. Эти два класса чувствовали себя враждебными, опасались друг друга. Бедняк боялся предательства и тирании богатого; богатый боялся гнева и мести бедного.
Такое противоестественное положение вещей должно скоро прекратиться; и оно прекратится, как только мудрые великие законы обеспечат за каждым французом право на существование и на труд».
Этих «мудрых великих законов», долженствующих обеспечить счастье французского народа, Жорж Санд ждала от своих друзей: Ледрю-Роллена, Араго, Луи Блана. Приехав из Ногана, она, связанная с членами временного правительства своим сотрудничеством в «Реформе», тотчас же могла войти в самую гущу политической жизни. Ее восторженное многословие, легкость ее пера могли быть очень полезны для той лаборатории блестящих речей, которую представляло собою временное правительство. Гений Жорж Санд для крайней левой был таким же подспорьем, как красноречие Ламартина для умеренного центра.
После тихого Ногана молодой революционный Париж, охваченный праздничной лихорадкой, произвел потрясающее действие на ее доверчивое воображение. Преобразилось все: улицы, дома и лица. Синие блузы из предместий, переулков и мансард выплеснулись на площадь Согласия, к Бурбонскому дворцу, на аристократические бульвары. Синие блузы были украшены красными розетками, а на взволнованных лицах рабочих Жорж Санд читала только одно выражение: выражение безмерного счастья. Буржуазия тоже
