— Co-рок восьмой.
— Сорок восемь, господин полковник! — крикнул с левого фланга поручик Ауэ.
Я раскуривал отсыревшую папиросу. Ругался…
— Мы мобилизованные… Приказано было, ну и стреляли, — добродушно рассказывал возле меня стоящий на фланге пленный, молодой красноармеец, с широким крестьянским лицом. — После, как патроны вышли, сдались, конечно…
— Так!.. — Поручик Ауэ уже тоже подошел к пленному. — Ну, а если б не вышли, сдались бы?
— Если б не вышли, и не сдавались бы… Зачем сдаваться-то?
— Хороший солдат будет! — сказал ротный. — А ну, подождите…
Через минуту он вновь вернулся.
— Этого, подпоручик Морозов, возьмете в первый взвод. Хороший будет солдат!..
Над шеренгой пленных бежал дымок. Пленные курили.
Но вот из-за строенья с содранной крышей показались всадники. К пленным подъезжал полковник Туркул.
— Идем! — сказал мне подпоручик Морозов. — Сейчас расправа начнется…
Под ногами коня Туркула прыгал и кружился бульдог. С его выгнутой наружу губы болталась застывшая слюна. Бульдог хрипло дышал.
— Ах, сук-к-кины!.. — пробежал мимо нас штабс-капитан Карнаоппулло. Ах, сук-к-кины, как стреляли!.. Сейчас мы… Сейчас вот!.. Эй, ребята, кто со мной?..
За штабс-капитаном побежал Свечников.
Мы шли к ротному обозу, — за винтовкой пленному красноармейцу.
— Как звать тебя, земляк? — спросил его подпоручик Морозов.
— Горшков, — ответил тот, как-то густо и с ударением произнося букву «о».
— Ярославский?
— Ярославский, так точно! — И, взглянув на нас, красноармеец чему-то радостно улыбнулся.
А за спиной уже раздались первые выстрелы. Бульдог радостно залаял, и вслед за ним кто-то загоготал, тоже как бульдог, коротко и радостно.
Красноармеец обернулся и вдруг, остановившись, поднял на нас задрожавшие под ресницами глаза.
— Товарищи!.. Пошто злобитесь?.. Товарищи!.. Выстрелы за нами гулко подпрыгивали.
— Холодно!.. — не отвечая Горшкову, тихо сказал мне подпоручик Морозов. Зубы его стучали.
А в лицо нам светило солнце, ветер давно уже стих, и было тепло, как весною.
Деревни, степь… и опять степь, степь, деревни…
— Ничего! Скоро вечер… Отдохнем.
— Ты, черт жженый! Это вечером-то?..
— Не робей!.. Говорят, ребята уже и за санями посланы… Поедем скоро.
— Полагалось бы!.. Не ровен час, окружат нас красные…
Перед ротами гнали пленных. Было их уже не сорок восемь, — всего двадцать девять…
Почти раздетые, без сапог, они шли, высоко подымая замерзшие ноги, то и дело озираясь на штабс- капитана Карнаоппулло и Свечникова, идущих с ними рядом.
…Деревни… Степь… И опять степь, степь, деревни…
От боев мы уклонялись. Очевидно, боялись отстать от общего фронта.
Однажды под утро, когда сон сбивал шаг и, раскачиваясь на плечевых ремнях, звенели штык о штык винтовки, с юга, оттуда, где шли наши дозоры, вновь хлестнуло вдруг низким огнем звонкой шрапнели, и сразу, со всех четырех снежных сторон, обхватила нас частая и сухая ружейная пальба.
— Пулеметы! Пулеметы!.. — кричал полковник Петерс, верхом на кривоногой, крестьянской лошаденке врезаясь в роты. — Пулеметчики, вперед!..
— Рас-ступись!..
— В цепь!
— Да сторонись!..
Артиллеристы, повернув орудия, быстро окапывали батарею. За батареей метался обоз.
— Батарея, — огонь!..
— Цепь! — кричал штабс-капитан Карнаоппулло, выбегая на дорогу.
— Трубка ноль пять.
— Цепь.
— Ноль пять, — огонь!..
— Це-епь!
— В цепь, вашу мать! — И, отстранив растерявшегося штабс-капитана, поручик Ауэ осадил напирающих обозников. Вышедшая из скрута смешавшейся походной колонны 6-я рота сбежала в поле, рассыпалась и уже спокойно двинулась вперед.
…Ухали орудия, уже сплошным, густым гулом покрывая ружейную и пулеметную пальбу. Батальон шел треугольником, рассекая огнем черную ночь…
К утру мы пробились.
— Шибко палили!.. Как ваши давеча!.. — сказал мне Горшков, идя со мною к 1-му взводу.
…Подпоручик Морозов стоял над санями, в которых, сжимая пальцами поросший бородой подбородок, лежал рядовой Степун. Раненный осколком в грудь, Степун умирал.
— Не совладел… — хрипел он, пытаясь приподняться. — Не уберег… Жизни не… не… не уберег…
Он смотрел на нас округлившимися, немигающими глазами.
Пальцы на подбородке у него расползались.
— Отходит! — тихо сказал Горшков и, сняв фуражку, перекрестился.
— Ннна-а-а-а-а… — вновь задергал Степун губами. На-вов-во-вовсе-теперь… от-т-т-т… — Сквозь приоткрытый рот Степуна было видно, как прыгает его язык. — Т-т-т-т… отдети-шшш-ш-ш…
И, зашипев, он захлебнулся красной пеной и, выгнувшись вверх всем телом, бросил руки по швам…
— Я давно уже… Черт!.. От детишек, — помнишь?.. — подошел ко мне через час подпоручик Морозов, когда уже на пустые сани Нартов набрасывал свежую солому. — И у меня ведь… — Он замолчал, вздохнув, и добавил, уже тише: Ведь и жена моя тоже… носит… Уже на седьмом теперь.
— Господин поручик!.. Господин поручик!..
Меня звали к ротному.
— …Ты что? Скулить?.. — размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. — Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?..
Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.
— Извольте полюбоваться, — обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал наконец знать о своем приходе. — Взгляните на это рыло!.. Взгляните только!.. И оно… — поручик Ауэ захохотал.-… Оно — это вот рыло — веру в ар-ми-ю и в победу потеряло!.. — И, обернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки.
— На! Подвинти-ка нервы, барбос!..
Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.
— Стой! — закричал вдруг штабс-капитан Карнаоппулло, одиноко сидящий в углу халупы. — Стой! За чье, дурак, здоровье?..
— За ваше, господа офицеры.
— То-то!..
— И знаете из-за чего весь разговор завязался? — криво улыбаясь, спросил меня ротный, когда, уже
