за дверью, Ефим облегченно вздохнул. Май-Маевский сдал командование генералу Врангелю. Ну вот… А этот… холуй этот, понимаете: «Кому ни сдавай, — говорит, — все равно — кончено!..»
Поручик Ауэ замолчал. Его шрамы на лбу скрестились.
— Впрочем, бросим ненужные разговоры! — Он поднял бутылку на свет: Барбос, всё вызудил!.. — И, сразу же переменив тон, обратился ко мне снова:
— Только что скончался от ран подпоручик Петин. Да. Не выжил… В полдня скрутило… Потому пока что вы примете пулеметный взвод. У начальника команды под рукой никого нет, а черт его знает, где Туркул сейчас офицерскую носит… Итак, кому вы предлагаете сдать ваш, второй…
— Может быть, Нартову?.. Офицеров на отделениях у нас сейчас нет…
Штабс-капитан Карнаоппулло, чистивший, развалившись на лавке, ногти, поднял голову:
— Не лучше ли Свечникову?..
— Хорошо, сдайте Нартову, — не обращая на него внимания, сказал ротный, проводя пальцами между волосами. — Черт возьми, но черт не берет!..
— Ах, поручик, бросьте ипохондрию! — Штабс-капитан Карнаоппулло вдруг захохотал и, приподнявшись, ощетинил вперед всегда покорные усы: — А как вы его шашкой-то!.. А?.. Ефима!..
Я вышел из халупы.
БАРОМЛЯ
Когда мы входили в Баромлю, тяжелые и мокрые сумерки уже ползли по улице. С крыш капало.
«Опять оттепель!.. Что за чертовская зима!..» Облокотясь на пулемет, установленный на широкие удобные сани, я плавно покачивался. За мной шли сани со вторым пулеметом, за ними — третьи, с пулеметными лентами и запасными принадлежностями. Пулеметчики — всего пять нумеров, — свесив с саней ноги, уныло тянули какую-то бесконечную солдатскую песню.
— Здесь в Баромле, говорят, весь полк соберется. — Песня оборвалась.
— Говорят, всему полку и сани наконец подыщут.
— Без саней не выскользнешь…
— Ясно!
— А куда скользить-то?
— Тебе, Акимов, в Костромскую бы только! Эх, старик, старик!.. На Дон двинем.
— На До-о-н?..
Уже стемнело…
В нашей халупе горел огарок свечи.
— Шлея порвалась, господин поручик.
— Зашей!..
Акимов обернулся и через плечо посмотрел на меня.
— Лошадь не в портках, господин поручик, ходит. Здесь специально шить нужно… А ну, хозяюшка, — он встал и подошел к хозяйке, — дратвы, да просмоленной, может, нету?
Хозяйка, немолодая женщина, с четырехугольным, как ящик, лицом, кормила ребенка.
— Нету у меня.
— Нету? Это в хозяйстве-то? А может, шлея найдется? Лишняя какая…
— Ишь ловкие! Сами хозяйства крестьянские поразорили, а теперь еще спрашивать! — Она поднесла ребенка к другой груди и стала причмокивать губами.
С лавки приподнялся ефрейтор Лехин.
— Не задаром, хозяйка. Не задаром ведь, милая! Вот подожди-ка!.. — Он вышел на двор, достал из- под брезента саней пятифунтовый мешок соли и вновь вернулся.
— Есть шлея?..
— Как же!..
— Не новая, конечно?..
Хозяйка хлопнула ребенка ладонью.
— А ну, милой! Ребенок отрыгнул.
— Это за пять-то фунтов новую? Больно уж ловкие какие! Надежная, говорю, шлея… — Она передала ребенка протянувшему руки Лехину. — Который в сарай-то со мной сходит?
— В сарай не велено. Арестованный там.
— Арестованный?.. Кто? — удивился я. Акимов не знал.
— Но кто посадил? И зачем у нас? Разве дворов мало?
— А уж это господина капитана спросите… Карнаоппулло.
С хозяйкой пошел я.
Под воротами сарая стоял часовой, рядовой моего бывшего взвода Зотов, веселый и всегда находчивый малый. На дворе было сыро. Чтоб не стоять в воде, Зотов натаскал под ноги замерзлые пласты прошлогоднего навоза.
— Молодец, Зотов! Так не утонешь.
Замка на дверях не было. Я взялся за мокрые доски.
Арестованный сидел в углу на опрокинутой вверх дном кадушке. Лица его я разобрать не мог. В сарае было совсем темно. Когда я подошел ближе, арестованный даже не поднял головы. На нем была черная куртка, кажется кожаная, — она блестела под узкой полоской света, пробивающегося в щель дверей.
«Не солдат, кажется… Мужик…» — подумал я, встал на какой-то ящик, нащупал в темноте шлею и вышел во двор.
— На! Неси моим хлопцам!.. — И, бросив шлею хозяйке на руки, я пошел к халупе подпоручика Морозова.
— А что, он лучше других трусов?.. Кто — где, а они всегда на задворках расходятся… Там, где не стреляют…
Выйдя во двор, подпоручик Морозов взглянул на черное небо.
— Снег будет!.. — сказал я. — Или дождь даже… Подпоручик Морозов молчал, сдвигая на брови взлохмаченную папаху.
— А за что? Знаешь, за что?.. За кожаную куртку! Нет, надо пойти к ротному. Хотя и тот с изъяном, но все же, когда нужно, сволочей натягивает.
Под ногами бежала вода. Какие-то редкие капли капали и на фуражку.
— Поручик Величко на девчат заглядывал… — спеша и сбиваясь, рассказывал мне подпоручик Морозов. — Зотов песню тянул: «Пускай моги-ла…» Вдруг Карнаоппулло как сорвется с саней со своих, да закричит как: «Комиссар!» — да на всю улицу. Кинулся. Что за черт?.. Кого?.. Ждем… Ты как раз с пулеметами проходил. Неужели не заметил?.. Ничего?.. Ну так вот… Ведет, наконец. Парень как парень. Очевидно, когда-то в инженерных служил. Куртка на нем кожаная. Капитан, кто это?.. А Карнаоппулло на него, знаешь, — бочком так. Петушком, петушком!.. Сопит, хрипит. Мать, и опять мать!.. Разошелся: «Куртка? — кричит. — Свои, думал? Выбежал? Встреча-ать?..» — и в зубы ему — бац! — наганом…
— Ну а ротный?
— Ротный?.. Тот как раз в трансе находился. Лежит, глаза блуждают… Сам с непривычки ерунду всякую мелет: «Россия! Да раскрой ее до сознания национального!» Да птицы какие-то… «Орлы! Чайки!»
Я удивленно посмотрел на Морозова.
— Птицы?
— Господи ты, боже ты мой! Да неужели не знаешь? И этого? Ну да, кокаинится ведь!.. Все последнее время… С неудач…
Мимо нас, хлюпая о сапоги мокрыми шинелями, прошло несколько команд, штыков по десять.
