— А чей это дом? — И, взяв у Лехина вожжи, подпоручик Морозов на минуту придержал лошадь.
— Который? Этот-то?.. — Чернобородый указал пальцем на пламя. — Рыбова это изба будет. В шестнадцатом строил. Рыбова, Петра…
— Петра?.. Постой!.. А не у него ль — да как ее!.. — не у него ль жену Евзопией звать? А?..
— Как же!.. Евзопия… У него… А как же!.. — обрадовались чему-то мужики. — Это уж, безусловно, правильно!..
— Ше-с-та-я! — кричал в голове роты штабс-капитан Карнаоппулло. Шестая! По-д-тя-нись!
— А ну! Гони их! А ну!
Поручик Ауэ бежал перед цепью, то спотыкаясь и падая, то снова взбрасывая плечи, точно играя в чехарду. — А ну! А ну их!..
Сани с моим пулеметом прыгали по сугробам.
— Тяни! Тяни за ленту! По-во-ра-чи-вай!
Но лента не подавалась. Пулемет первого отделения отказывался работать.
Под бугром, вдоль смятой лавы красных, также метались какие-то утопающие в талом снегу сани.
— По саням! Бей по саням! — кричал ротный. — По комиссару!.. Еще! Еще!
Лава красных быстро отходила.
— Господин полковник приказали доложить, — докладывал ротному связной батальонного, — шестая отойдет последней.
Ротный стоял над брошенными санями красных и рубил шашкой подвязанную к козлам корзину.
— Посмотрим! — Шашка его блестела на солнце. — Посмотрим, — раз! два! Посмотрим, что барбосы эти — раз! два! — с собой — раз! два! — возят… Раз! — Ишь, черт дери! Туго!
— Да сильнее, поручик! — подзадоривал ротного штабс-капитан Карнаоппулло. — А ну, Свечников!.. Свечников, сюда!.. Штыком попробуй!
Тугая крышка корзины наконец поддалась. Карнаоппулло быстро наклонился и опустил в нее руку.
— Ишь, барбосы!
За ротным отошел и разочарованный штабс-капитан.
Перевязанные светло-лиловой лентой, в корзине лежали детские рубашонки, панталоны и розовое стеганое одеяльце.
Я вдевал в пулеметные ленты новые патроны. Рядовой Едоков, второй номер первого пулемета, гладил Акима, нашу лучшую лошадь, только что раненную в шею. Скосив глаза, лошадь стояла, покорно опустив голову. Редкие капли крови падали на снег.
— Еще, господин поручик? — спросил ефрейтор Лехин, сворачивая шестую ленту.
— Хватит, пожалуй! Я выпрямился.
— Ну, закурим, что ли? — и, вынув из кармана коробок спичек, стал спиною к ветру.
Шагах в двадцати пяти от меня на опрокинутых санях красных сидел подпоручик Морозов. Думая о чем-то, смотрел вдаль.
— Черт дери! — сказал я Лехину и, бросив спичку, глубоко вздохнул. Черт дери! А Харькова мы, пожалуй, не удержим.
За тучу зарывалось солнце. Ветер крепчал. Прошел ротный фельдшер.
— Сюда! Сюда! — кричал ему с 3-го взвода поручик Величко. — Сюда-а!
…О чем думал подпоручик Морозов, я не знаю.
ЧАСТЬ II (ноябрь 1919 — март 1920)
В степях клубились ветра. Голый ивняк за селами пытался выбиться из-под снега, хлестал ветвями по низкому серому небу, шаг за шагом ползущему за нами.
Все время, оглядываясь на север, выслав дозоры на юг, восток и запад, недели две отступали мы, потеряв всякую связь с соседними частями, не зная, откуда набежит неприятель, а если собьет — куда отходить. По ночам огрызались: на север, на восток, на запад…
А в те немногие ночи, когда красные не наседали, было слышно, как гудят широкие снежные дали черных степей.
Кто-то, как и мы, пробирался к югу…
ОДНИ ПОД ХАРЬКОВОМ
Ночь была беззвездная.
Переутомленные лошаденки из последних сил волочили ноги. Многонедельная оттепель сняла почти весь снег, и сани, увязая полозьями в мокром песке дорог, протяжно и тяжко скрипели.
Никто из солдат на санях не сидел. Побросав в них винтовки, вне строя, молчаливо и угрюмо тянулся полк вдоль ночной черной дороги. Я держался возле пулеметов и, с трудом подымая отяжелевшие веки, пытался идти прямо. Но усталость качала меня со стороны в сторону; мне казалось, тяжелая степь вокруг нас то подымает, то опускает горизонты и кружится, кружится медленно и ритмично.
— Что, господин поручик, занедужилось?.. А ну-ткась! Ну-ксь, милая! И, хлестнув лошаденку, Едоков, как и я, качнулся вдруг в сторону.
— Соснуть бы! Эх, жисть!..
Три дня тому назад мы приняли последний бой, в котором наша рота забрала у красных пулемет, теперь третий в нашем взводе. В этом же бою Синька и Лобин, прикомандированные к моему взводу унтер- офицеры, были убиты.
— Три пулемета, а людей нет! — вздыхал ефрейтор Лехин. — Не везет же!..
— Эх, и везет-то не вовремя! А ну-ткась, ну-ксь, милая! Казалось, ночи не будет конца.
— Осади!.. Осади-и…
— Что за город?..
— Не напирай, косой дьявол, черт!.. Не видишь, стоим ведь!
Вдали виднелись редкие огни какого-то города или местечка.
— Харьков?
— Москва!
— Нет, правда, что за город?
— Люботин это, — сказал подпоручик Морозов и, опустившись на сани, стал жадно — в кулак — курить. Я также подошел к саням, сел и, прислонясь к пулемету, вынул махорку. Но скрутить я не успел. Темнота меня медленно и плавно закружила, опустила во что-то мягкое и теплое и потекла надо мною, все глубже и глубже толкая в сон.
…Когда я проснулся, сани уже вновь скрипели по песку На мне лежала чья-то шинель. Я сбросил ее с лица.
— Едоков!..
— Так точно!
Едоков шел в одной гимнастерке.
— Что это?.. Зачем?..
— Это я, господин поручик, чтобы не согнали вас… ротный аль батальонный… Лягайте, лягайте!..
