— Но ведь вы стоите перед самым моим носом! А если красные?.. Ведь нельзя же допустить, чтоб пред самым бронепоездом болтался какой-то сортир!
Я возражал развязно. Думал: так крепче!..
— Я, капитан, не имею ровно никакого желания болтаться. И, если здесь разъехаться невозможно, надо податься назад, на станцию, где, маневрируя, можно разойтись. Не так ли?.. Ведь, кажется, — логика?.. Теплушку же и мой паровоз я сбрасывать под откос не разрешаю. Силой? Пожалуйста!
— Но вы офицер?.. По-дать-ся?.. Назад?.. Бронепоезду, прикрывающему отступление?.. Вы понимаете, что говорите?
— Понимаю и отвечаю. Конечно!.. Ведь непосредственно за нами красных еще нет. Итак, капитан?
В досаде капитан развел руками. Я отвернулся.
На станции толпились корниловцы 1-го полка.
— Поручик! — уговаривал меня какой-то офицер с выпавшими звездочками на погонах. — Отдайте пулеметы нашему полку. Под расписку, поручик… Конечно, под расписку… Не все ли равно? Ведь дроздовцы еще до Харькова свернули на Мерефу и пошли по линии Южной дороги. Искать их на Северо-Донецкой? Ах, так?.. Бросьте, поручик!.. Теперь?.. Теперь пробираться на Южную? Сны весны, поручик, какая ерунда!.. Вы, кажется, не в курсе… А смотрите, — и корниловец показал на бронепоезд и на наш маленький, упершийся в него паровоз, — действительно, вы связываете действия «Казака». Ваше еще счастье, что он не сбил вас, когда вы подъезжали. Мы и так на вокзал повысыпали: это еще кто прет? Ведь «Казак» вышел последним. Отдайте пулеметы, а ваш ковчег Ноев…
Но я не сдавался.
— Дроздовцы, господин поручик, полку своему не изменники! — подошел к корниловцу черный от угля и масла Лехин. — Мы, господин поручик, из-под самых…
— Сбросить их — и кончено! — глухо говорили корниловцы в кольце вокруг нас.
— Бабу везут!..
— Ишь, бардак на колесах!..
— Дро-о-здовцы!
С обеих сторон путей уже подымался едкий зимний туман. В окне вокзала зажгли свет. Потом свет вновь пропал. Очевидно, окно завесили.
Рассерженный упрямством капитана, я молча курил папиросу.
— Поручик, на пару слов! — кивнул мне вдруг какой-то штабс-капитан, со значком «Ледяного похода».
— С великим удовольствием.
— Так вот, слушайте…
И он отвел меня в сторону.
Вскоре в мою теплушку грузили мешки с сахаром. Потом подвели двух волов. Долго, гикая и крутя хвосты, подымали их по качающимся доскам. Доски разъезжались.
— Не верю, что полковые… — сказал я Ксане, сдвигая пулеметы в один угол теплушки. — Ну, да все равно! Но что вы скажете про это соседство!
Ксана ничего не ответила. Обернулся Едоков.
— Ничего, господин поручик! Они нам заместо печей будут. Ведь теплом дышат… Эх вы, ми-и-и-лые!
Опустив до копыт морду, в теплушку подымался уже и второй вол. Едоков тянул его за петлю, брошенную на крутые выгнутые рога.
— Эх ты-и! Ми-и-и…
Корниловец-первопоходник торопился. Торопился и начальник бронепоезда, с которым, как первопоходник и обещал, ни споров, ни прений больше не было.
Через полчаса мы тронулись. «Казак» шел перед нами. На следующей станции нам удалось разъехаться.
«Казак» пошел назад.
Лехина на паровозе сменил Едоков. Едокова — Акимов.
— Мороз, господин поручик. И ветер…
— Теперь я пойду, — сказала Ксана, взявшись за мою винтовку.
— Куда это?.. Нет уж, простите! — И я осторожно забрал у ней винтовку.
Было темно. В темноте я видел, как вкруг лба Ксаны бились освободившиеся из-под шапочки волосы. Ксана стояла, прислонившись к ребру открытых дверей, и смотрела на бегущие черно-синие, снежные дали.
Мы приближались к Змиеву.
В Змиеве стояло несколько поездов с беженцами. Пути были забиты. Мы дожидались раскупорки уже второй день.
Холодное тихое утро сползало с насыпи. Я только что умылся и вытирал лицо черным от грязи полотенцем.
— Поручик, дайте-ка! — И, взяв из рук моих полотенце, Ксана пошла куда-то вдоль насыпи.
— Ксана Константиновна! Куда?..
Она обернулась и только махнула мне рукой.
— Девчонку эту лапать я запрещаю! — сказал я, вновь влезая в теплушку. — Эх вы, кобельки сучьи! А ну, кто этой ночью к ней пробирался?
— Не мы это, господин поручик! — Едоков показал глазами на капитана-первопоходника. — Не наша каша и ложка не нам.
Я щелкнул пальцем о кобуру нагана.
— Кто бы ни лапал — расправлюсь! Поняли? Капитан, стеливший под волами свежую солому, посмотрел на меня и улыбнулся. Минуты три мы молчали.
— Кто из вас этой ночью ко мне в мешки лазил? — вдруг спросил он, стряхивая грязь с ладоней. Щелкнул пальцем о кобуру. Улыбнулся.
Я уже вылезал из теплушки.
— Капитан! — болтая в воздухе ногами, ответил я ему. — Вы можете сегодня же разгружаться… Вас не держат…
Капитан промолчал.
Серый полдень висел над далекими крышами Змиева. Я шел с Ксаной вдоль беженского эшелона. Двери теплушек были закрыты. Сквозь пробитые стены торчали косые трубы. Трубы дымили.
— Может быть, выменять мою шапочку?
— Оставьте, Ксана Константиновна! — сказал я, твердо решив этой же ночью выкрасть у капитана- первопоходника немного сахару и обменять его на хлеб. — Я что-нибудь да надумаю. Подождите!
Под теплушками эшелона валялась картофельная шелуха. Тощий пес под колесами лизал банку из- под «Corned Beef'a»[3]. Банка скользила по замерзшим шпалам.
Когда, наконец, мы подошли к последней теплушке эшелона, Ксана раздвинула двери, ухватилась за пол теплушки, поднялась на мускулах и быстро вскочила в вагон. Я последовал за нею.
В теплушке было дымно и жарко. На чемоданах из красной и желтой кожи, друг возле друга, молчаливые и серьезные, как ученики в школе, сидели беженцы — мужчины и женщины. Разложив на прикрытых салфетками коленях хлеб и сало, беженцы завтракали. Посреди теплушки коптела печь. Над ней висело мое полотенце — уже выстиранное.
— Добрый день!
— Закройте двери! — сердито пробасил вместо ответа какой-то мужчина в меховой, высокой шапке и вдруг закашлялся, очевидно от дыма. Кусок сала с его колен упал на пол.
— Подождите!.. Ну что, высохло?
И, взяв мое полотенце, Ксана вновь соскочила на насыпь.
— Душно там! Господи, как душно!.. Она глубоко дышала, положив ладони на маленькие круглые груди. Вдруг обернулась.
— Знаете!.. Это, конечно, глупо… Но я так боялась, что вы там… просить будете… Я засмеялся.
