— Но, господин полковник, я давно уж… Но заячья папаха полковника уже качнулась за дверью.
— Не можем стоять, поручик! Промедление смерти подобно! Как-нибудь, а ехать нужно! — из темноты прогудел его голос.
— Значит, вы едете?
— Едем.
— Прощайте! Я должен поджидать своих!
И, все еще шатаясь, я медленно пошел к вокзалу.
Над вокзалом тянулась узкая полоска зимней зари.
Последний путь, по счету четвертый, находился далеко от вокзала.
Утро долго не прояснялось, и корниловцы, бродившие около эшелона, казались мне серыми пятнами.
Вдоль вагонов, по песку, присыпанному мелким снегом, текло утро. Оно переползало через пустые поезда, угрюмо стоявшие на первом, втором и третьем путях; в желтых снежных полях за путями расползалось, сгребая тени из-под круглых, как курганы, сугробов. Низко в небе, цепляясь за голые ветви лип возле станции, висели рыжие тучи.
На платформах было пусто. Около дверей валялась брошенная шинель. В зале 3-го класса, обвешанном плакатами ОСВАГа, лежали солдаты. Над дверью качалась электрическая лампочка. Лампочка горела, но уже не светила.
Среди тифозных, ближайшим к дверям, лежал поручик Бобрик.
Поручик Бобрик все еще бредил.
…Уже не серое — желтое ползло над шинелью в дверях утро. Пробежавший ветер открыл дверь. Побежал вдоль платформы. За платформой стояли поезда. Паровоз корниловского эшелона уже дымил, и уже не бродили — бегали возле красных теплушек солдаты.
И вот через шинель в дверях — утру навстречу — пополз на платформу поручик Бобрик.
…Пути и еще пути.
Очевидно, поручик Бобрик не видел поезда, около которого суетились корниловцы. Поручик Бобрик, очевидно, ничего не видел: ему на самые брови сполз козырек бело-черной фуражки.
Пути и еще пути…
— Эй, сюда! — крикнул я хрипло.
Прошел железнодорожник. Скрылся. Прошел солдат.
— …твою мать! Холодно! — скрылся…
— Эй, сюда!
Мелкий снег побежал по доскам платформы. Замел следы солдата и железнодорожника.
Добравшись до четвертых путей, поручик Бобрик медленно опустился на бок, потом опрокинулся на спину, дернулся и замер.
…Падал снег. Снежинка, прилипшая к губам поручика Бобрика, не таяла. Не таяла и снежинка на его ресницах.
По рельсам, на которых лежал поручик Бобрик, медленно шел поезд. Паровоз вел рыжеусый поручик. Я видел, как поручик задергал плечами и перегнулся вперед.
Потом он вновь выпрямился.
…И поезд прошел.
Мороз крепчал. Я лежал в уборной. Там было теплее. К полдню на квадратное окно уборной легли лучи солнца. Потом на стекло набежал оранжевый дым.
Я вышел на платформу.
К Славянску подошел эшелон с курскими беженцами.
— Господин поручик! Господин поручик!
— Лехин?
За Лехиным, размахивая котелком, бежал Едоков.
— И шумели ж мы, господин поручик! — рассказывал Едоков. — Господин капитан нас даже пристрелить грозились. Если б знать, так разве допустили б до этого. Что-о быков! И сахар продал — все! Известное дело, один мешок мы припрятали, а как же!
— Да ты по порядку!
Наконец Лехин рассказал мне о происшедшем.
Когда в Лимане меня отвели в теплушку к корниловцам, капитан-первопоходник отцепил от эшелона нашу теплушку. Он ждал мясников, которым продал волов, и лабазников, которым продал сахар.
— Уж такой человек… несговорчивый! — вставил Едоков.
— Спекулянт! — пробасил Акимов.
— А кто же, ядри его корень!
Лехин выгребал ногою навоз из теплушки.
К вечеру того же дня, с поездом, нагруженным снарядами, мы двинулись на Бахмут, где, по полученным сведениям, стояла хозяйственная часть нашего полка. Через два дня, вместе с нею, мы были в Харцызске, где и дождались нашего полка, который, оставив линии Южной железной дороги, пошел по Ростовскому направлению. К Ростову стягивалась и вся Добровольческая армия, во избежание, как говорилось в полку, разрыва фронта между Донским корпусом и нами.
И еще в полку говорилось о предстоящих боях.
Мы готовились.
ИЛОВАЙСКОЕ — ТАГАНРОГ
Прошло несколько дней.
Дроздовский полк двигался эшелоном. Пулеметный взвод я сдал поручику Савельеву, пулеметчику, присланному к нам из офицерской роты, и вновь принял свой 2-й взвод.
Чувствуя себя все еще слабым, я почти не выходил из теплушки.
— Нартов, а что подпоручик Морозов делает?
— У себя он, господин поручик, при взводе.
Тут же в теплушке лежал Зотов. Зотов приподнялся.
— Они, господин поручик, в расстроенных чувствах. На всех словно из подворотни глядят и бородой зарастают.
— Позови его, Нартов!
Подпоручик Морозов садился рядом со мной и, сдвинув брови, часами смотрел на огонек печурки. За время моего скитанья он, действительно, оброс густой, русой бородою.
— И черт с ней! Пусть растет!..
Где-то, кажется еще, не доходя до Лозовой, на Алексеевке, он видел жену и вновь потерял ее в потоке беженцев. Она осталась за линией фронта. Зная об этом, я не задавал ему никаких вопросов.
…А в вагоне рядом пьянствовал поручик Ауэ. Говорят, он лежал на полу и, дико ругаясь, дрался с пустыми бутылками. В теплушках роты он не показывался. Иногда на остановках к нам забегал штабс- капитан Карнаоппулло. Усы его были растрепаны. Веки опухли.
— Ка… ка… каторые здесь?..
— Идите, капитан, идите с богом! Которых здесь нету…
И опять — свистки. Казалось, эшелоны перекликаются. Растягиваясь от станции до станции, один за другим, они медленно двигались по пути к Таганрогу. По дорогам около путей тянулись обозы. Без конца. Шли беженцы, воинские части, просто дезертиры. Когда эшелоны останавливались, бесконечные, черные цепи этих людей бросались к нашим вагонам. Их встречали бранью, прикладами, иногда — огнем.
Эшелоны были переполнены.
— Ил-л-ловайское!..
Были уже сумерки. Идущий перед нами эшелон сбрасывал под откос несколько разбившихся в пути
