Отставший с г взвода ефрейтор Плоом остановился.
— Где Алмазов?
— Алмазова, господин поручик, в роте уже нет. Убег Алмазов.
— Тогда Свечникова позови.
— И Свечникова нет. Никак нет!.. Говорят, замерз Свечников. Отстал и свалился… Так точно, господин поручик, под утро еще… С ним Огурцов был. Тот покрепче, — добрел все же. А Свечников… — много ль в нем силы! Один форс только!..
И Плоом отошел от саней.
Когда мы спускались с моста, головные сани уже вновь въезжали на холмик.
На подъеме холма, торча оглоблями во все стороны, длинными рядами стояли брошенные сани. Промеж саней, редкими вкрапинками, чернели трупы.
Ветер крепчал…
— Не за-е-з-жай!.. Дальше!..
В окнах халуп света не было. Неясно, сквозь тьму белели на воротах мелом нарисованные кресты.
— Меня, ребята, крестом не спужаешь! В одну-то хату я забег, непременно! — рассказывал кому-то раненный в руку ефрейтор, соскочивший с соседних саней за нами. — Молока, думал, достану. Ка-а-кое молоко!.. Вошел я и спичку зажег, — темь по тему, дух спертый. На полу старик и баба лежат. Не дышат, мертвые, видно. А над ними дитя копошится… Ну, тиф, значит! Правильно!.. Э-эх, растуды их кровь душу- мать!..
И ефрейтор стал кружиться и подпрыгивать, ударяя о бедро здоровой рукой.
Лошади, вытянув шеи, дышали хрипло и коротко, как в летний зной собаки.
Через два дня, уже в Батайске, откуда 1-й Дроздовский полк вновь выступил на северо-восток, к Манычу, меня вместе с другими больными и ранеными погрузили на сани и повезли на Кущовку. Подпоручик Морозов с нами не поехал. Оба его ранения были не серьезны, и он остался при хозяйственной части.
— И правильно делает! — прощался со мной поручик Ауэ. — В лазаретах тиф. Сдохнет. Ну, прощайте…
Я кивнул; ответить я не мог: меня вновь скрутило.
ХУТОР РОМАНОВСКИЙ
В вагоне IV класса — на полу, на скамейках и высоко под самым потолком, на полках для багажа — лежали больные
Я лежал также на полке. Было душно и жарко. Взбросив руки вверх, я водил ими по холодным крашеным доскам потолка. Доски были влажные.
«Воды бы!..»
В вагоне качалась тьма. Кто-то на полу шуршал соломой. Потом долго звякал ручкою ведра, воды в котором давно уже не было.
Против меня лежал бородатый ротмистр.
— Рас-рас-расшибу! — кричал он, размахивая руками. Вот приподнялся. Рас-ш-шибу! — и вдруг грохнулся вниз на пол.
Гудели колеса. За окном бежали огни Тихорецкой…
Санитарный поезд шел на Армавир.
Подо мной, на замерзшем окне брезжил свет одинокого фонаря. Поезд стоял.
— «Кавказская», — сказал кто-то и смолк.
В тишине стало слышно, как стонут тифозные — на полу, во всех углах, на скамейках и полках… Стон сливался, и мне уже казалось — стонет один человек, и стон этот то подымается под самый потолок, то вновь опускается, точно глухой гул волны за стеной каюты при качке парохода.
Я осторожно спускался на пол, цепляясь за доски ослабевшими пальцами.
— Братушка!.. Уж будь, братушка, снисходительным!.. И мне, братушка, коль сил хватит! — просил молодой фейерверкер с нижней скамейки, протягивая мне пустую бутылку. — Запеклось… и нутром, братушка, сгораю… Да слышь ли, о, госпо…
На полу барахтался упавший с полки ротмистр.
Хватая меня за колени, тянулся ко мне поднятой вверх бородой:
— Ты!.. ты!.. ы!..
А стон в вагоне плавал и качался.
…Рука скользнула по обледеневшим перилам. Холодный, резкий ветер забежал под ворот рубахи, вновь качнул меня к вагону, потом, хлестнув в лицо волосами, сбежал с плеч и, прыгая по шпалам, погнал снег под ногами.
Я остановился, оглянулся вокруг себя и медленно пошел к черной башне водокачки. Идти было трудно. Под ногами ломался лед. Ноги разъезжались.
«Вот дойду… Сейчас вот!..»
Низкая, медно-красная звезда плыла над водокачкой.
«Сейчас вот!..»
И вдруг за спиной что-то тяжело звякнуло, потом загудело. Я обернулся и, в отчаянии, швырнул бутылки об рельсы.
Глядя на меня буферами последнего вагона, мой санитарный поезд уходил в темноту.
…Медно-красная звезда стала золотой. В бассейне водокачки она отражалась острым зигзагом, — по воде бассейна бежала мелкая рябь.
Опустив голову на колени, я долго сидел, прислонившись к мерзлым кирпичам. Надо мной с трубы водокачки белой, завитой бородою свисал лед.
Под рубашкой бродил ветер. Он то вздувал ее, то вновь трепал о тело.
«Надо встать!» — решил я наконец. И поднялся, качаясь.
На полу зала лежали тифозные. Мертвые лежали среди них же. Глаза мертвых были открыты, вытянутые по швам руки повернуты ладонями вверх…
Широко загребая, тифозные медленно водили поднятыми руками, точно пытаясь куда-то выплыть. Руки скрещивались, падали и вновь подымались. Изредка подымался и кое-кто из тифозных, долго, не моргая, смотрел на электрические лампочки под потолком и вновь падал, повертывая вверх ладони.
Я добрался до стены. Лег. Закрыл глаза.
— Не шарь!.. Да не шарь, прошу-у!.. — прохрипел кто-то возле.
Я сунул руки под рубаху.
Под рубахой было тепло.
— Послушай!.. Да и я ведь… Эй, послушай!
— Оттяни, говорю, лапищи!.. Много найдется!..
— Да послушайте!..
— Твою мать! Сказано!..
И санитары прошли мимо.
Они подбирали лишь тех, на ком были погоны со звездочками. На мне не было ни шинели, ни гимнастерки, ни фуражки; офицера во мне узнать нельзя было, и потому меня также оставили на полу.
— Душегубы!.. — Мой сосед-кубанец глядел вслед санитарам мутными, как после пьянства, глазами. — Узнают ще, душегубы — вот прыйдут красные!.. — Он приподнялся и поднял кулаки. — Уз-на-ют ще, почем пуд лыха!..
— Сестрица!.. Да сестрицу-у б!.. — плакал за ним мальчик-вольноопределяющийся.
«Обожду… только… утра!..» — думал я, все глубже и глубже засовывая ладони под мышки.
И вот под утро вновь появились санитары.
— Санитар! — крикнул кто-то во весь голос.
— Санитары-ары!.. — совсем тихо подхватили другие.
