И вдруг — это было уже к вечеру — из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
— Влади-мииир кня-ааазь!..
И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса — тяжелые и неразборчивые.
Я вскочил.
За стеной в соседней палате гудели буйные.
А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
…Буйные за стеной гудели до вечера.
— Костя, — входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику. Попей чаю, Костя.
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
— О чем это вы, Костя? — спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
— Влади-миир кня-ааазь!.. — устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
— Костя, о чем вы?
— Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
— Тише!.. Вначале было… Но тише… — слышите?.. Вначале было слово… и слово было у Бога, и слово было Бог… — Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми. — И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть… и разве Бог не может отвести норд-оста?
С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
— Влади-мииир кня-ааазь! — утопал в тишине голос за стеною.
Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который — «Да пойми ж, Костя!» — мешает пароходному сообщению по Черному морю.
— …И слово было у Бога, и слово было Бог, — убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя. — И всё…
А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
Прошло около двух недель.
Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
— Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов, — подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
— Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество, голос его стал торжественным, — государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне… доверить… воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти, — он кивнул на дверь, — эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне, — на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся, — даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
— Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? — подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
— Ваше высокоблагородие, а не полко… Я отошел.
— …Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество…
Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
— Хотите погулять, поручик? — подойдя, спросила меня сестра фон Нельке. — Вам разрешено. Хотите?..
Когда я вышел за дверь, по коридору — по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
— Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! — кричал, смеясь, санитар. — Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
— В-васточные сладости! Рахат-лукум! — Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
— Халва! — и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: — Кахетински есть! Гаспадин офицер.
По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры- фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: «Ну что, поверну?»
— Юрка, да ты ли?
— Марк! Откуда?..
На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
— …Дей-стви-тель-но!. Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
— Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю… нового назначения жду… Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
— Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так…
Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
— И что это, Марк… вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра… вторая… третья…
Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
— Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим… все, что нужно… Два грамма… Пожалуй, на два хватит… Э-эх!..
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
«Взять бы его, — думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем. — Взять бы его!.. да с его кокаином…»
Потом я обратился к дежурной сестре.
— Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
— Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана… В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы…
…И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было…
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед — вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
