— Вы! — закричала с кровати Варя. — Ни копейки не давайте!.. Я три дня… три дня… А этот… этот… Марк быстро ко мне пригнулся.
— …ей хлеба, а мне…
— Не смей! Варя вскочила.
— Не смейте! — крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.
Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.
«Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!..» — думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.
«Отдам и сейчас же пойду…»
На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.
— Марк! Марк!
Но Марк уже был за дверью.
Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.
Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.
— Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли… Господи!.. Пронюхает!.. Всё… всё пронюхал!.. — Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.
— У-нес!.. У-унес!.. — уже тихо всхлипывала она. — Последнего лишил… на улицу выйти… продаться…
Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища…
В палате меня встретил Костя.
— Не слово, а сила… Не мы, а Бог…
— И вот его императорское величество… — Полковник поднял голову. — Так точно!.. А в это время… К церемониальному маршу!.. — вдруг закричал он. Поротно!.. На одного линейного дистанцию… Первая ро…
— На минутку! — позвал меня ординатор, остановившись в дверях. Слушайте… Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров — нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..
За окном ползли густые сумерки.
«Только попрощаюсь! — думал я, опять подымаясь к комнате Марка. — Вот и конец!..»
На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.
— Левой, твою мать!., левой, говорю… в горло! — кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.
— Можно войти?
Никто из комнаты Марка мне не ответил.
— Можно?
Опять молчание.
Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.
На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты…
«Прощайте, Ксана! — писал я ночью в тетради Кости. — Прощайте еще раз… Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
Помните, Ксана, — «Я много думаю… Я не могу не думать…» Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая… Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..
Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том, — кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?
Завтра мы отходим за Кубань.
Прощай, Ксана.
А отчего ваша мать в Крыму?..»
За окном светало.
Вечером следующего дня санитарный поезд 1-го Сибирского хирургического отряда медленно отходил от Екатеринодара.
Не доходя до Кубани, перед самым мостом, он остановился. Я высунул из окна голову и долго глядел в темноту.
В три-четыре ряда к мосту тянулись обозы беженцев и войсковых частей. За ними, играя далекими огнями, молчал Екатеринодар. Над Екатеринодаром проходили низкие черные тучи. Они ползли на нас, все ближе и ближе, — а мне казалось, Екатеринодар под ними все глубже и глубже опускается вниз…
НОВОРОССИЙСК
Третий день бушевал над Новороссийском норд-ост.
Длинные, сине-черные волны на Главном рейде бежали вдоль берега, взбрасывая вверх оторванные от пристани бревна и доски. Бревна становились на дыбы и, ударяясь друг о друга, гремели, как далекие орудия. За рейдом море казалось белым. Морская даль гудела.
Мы вышли из вагона и пошли к горам, по направлению к цементному заводу.
Под стеной завода, укрывшись от ветра, длинноногие солдаты-англичане играли в футбол. Под голом, согнув голые колени, метался голкипер. За ним стояли офицеры. Покуривая трубки, они спокойно наблюдали за игрой.
— Нет! Пойдем к морю, — сказал я. — Там все же — свои…
На пристани, обступив караул из добровольцев, толпились кубанские и донские казаки.
— По приказанию генерала Ку-те-по-ва! — кричал караульный начальник, офицер-корниловец, прикладом винтовки сдерживая наседающих на него казаков.
— Не хотели воевать? К матери теперь! К ма…
— Пусти, говорю, к пароходу! Генерал Сидорин, говорю… — кричал старый казак-гундоровец… Борода его трепалась под ветром. Шинель взлетела вверх. Под сапоги яркой, красной лентой бежали лампасы.
— Не пустишь? Пущать не ведено? — все ближе и ближе подступал он к корниловцу. — Не пу-у-у- стишь?
Побросав на пристани седла, остальные донцы по-бабьи растерянно размахивали руками.
— Да разве не вместе сражались?!..
— Не одну, что ль, кровь проливали?!
— А на Касторной? Забыл?.. А под Луганском?..
— Подождите! — грозил кулаком гундоровец, уже отступивший под ударом винтовки. — Подождите! Вот заявятся наши части… Заявятся вот с фронта!..
— Осади-и!..
А на рейде, пока еще на якорях, качались пароходы, уже нагруженные беженцами. В стороне от них, около нефтяных пристаней, окруженный миноносцами, неподвижно, точно вросший в воду, стоял английский броненосец «Император Индии». Дальше, почти на черте синего рейда и седого вспененного моря, дымил французский «Жан-Жак Руссо». Мимо него, ныряя, как легкая шлюпка, выходил в море наш маленький узконосый «Дон».
— Этот кого погрузил? — спросил я идущего со мной поручика-алексеевца.
Алексеевец пожал плечами.
