Потом нас понесли. Поручика в палату для раненых. Меня — к тифозным.
В этом лазарете, номера его я не помню, я перенес два последних приступа возвратного тифа, там же заразился сыпняком и переборол его.
ЕКАТЕРИНОДАР
— Заберите немедленно костыли! С плацкартой, что ли?..
— Не тронь строевых!
В углу вагона поднялся бледный вольноопределяющийся-марковец.
— Думаешь, — строевой, его и под жабры можно? Не тронь! — И, повысив голос до крика: «Не тронь!» — он подскочил и, вырвав из рук моих костыль, замахнулся на полковника.
— А ну, штаб, подходи!.. Я тебя… по-марковски!.. Полковник опешил. В вагоне загудели солдаты:
— Непорядок это, господин полковник!..
— Потесниться, аль здоровых согнать…
— Довольно надругались!.. Хватит!..
— Я доложу!.. Я это так не оставлю!.. — грозил мне полковник. Большевизация!..
Не отвечая, я сидел неподвижно.
— Фронт его не гноил! Смотри, — песок сыпется, а галифе с кантиками!.. Туда же!..
Сидящий напротив меня поручик оправил на груди солдатский «Георгий».
— Поручик, вам в Екатеринодар?.. Тоже?.. Я молчал.
— Вы, может быть, ноги продвинете?.. Поручик!.. Я отвернулся, ближе к себе подбирая костыли.
Три дня тому назад, на второй день моей нормальной температуры, меня выписали из лазарета.
— Месячный отпуск, — сказал председатель врачебной комиссии. Сле-ду-ю-щий!.. Я возмутился:
— Но куда я пойду? Ведь это бессмыслица, доктор!.. Я не могу еще в полк, — вы понимаете!.. В отпуск?.. Да вы меня под забор гоните!..
Доктор пожал плечами.
— Ваша койка уже занята. Езжайте куда хотите… Что ж делать?..
Опираясь на костыли, все время пытаясь ступать на пятки, я медленно вышел в коридор. Пальцы ног, посиневшие после тифа, нестерпимо болели.
— Ну что? — спросила меня в коридоре сестра Вера. Я молча прошел в канцелярию.
…За окном бежали кубанские степи.
— Отойди!..
Полковник в галифе, вновь было показавшийся в вагоне, прижался к дверям.
Солдаты переглянулись.
— Разошелся-то! А!..
— Да не шуми ты!..
— Теперь уж зря будто!..
Подбодренный солдатским сочувствием, полковник вдруг выпрямился и гордо вскинул под мышкою портфель. Но под его сдвинутыми бровями старческие глаза бегали так же трусливо.
— Странный какой! — шепотом сказал поручик с «Георгием», кивая на вольноопределяющегося. — Фу ты, господи! Еще каша заварится… Уймите его, поручик!
Я молчал.
— Да уймите его, ребята! Ведь на людей, ребята, бросается. Непутевый какой-то…
На полу, среди седых станичников, сидела молодая казачка.
— Сам ты непутевый! — звонко закричала она. — Мало, — человека испортили, теперь еще обидеть ловчитесь, ду-роломы!..
— Молчи ты! Баба!.. Я тебя за слова за эти! Но солдаты опять загудели.
— Бабу не тронь!.. — вступились за нее и седые станичники.
— Правильно баба толкует!..
— Да вы б лучше, господин хорунжий…
— Руки не доросли, чтоб бросать-то!.. — кричала казачка, уже наступая на поручика. — Других бросать будешь!., я тебя, да с Еоргием твоим!..
А поезд уже подходил к Екатеринодару.
На шумном перроне Екатеринодарского вокзала вольно-определяющийся-марковец подошел ко мне снова. Глаза его блуждали.
— Господин поручик, разрешите доложить? Опираясь на костыли, я остановился.
— Господин поручик, разрешите немедленно же по вашему приказанию, быстро, точно рапортуя, рубил он, — мобилизовать всю эту штаб-офицерскую сволочь из примазавшихся, и на станции Ольгинской, не рассыпая в цепь… в цепь… Пулемет… Часто… Кровью…
— Истерик! — сказала за мной какая-то сестра.
Навалившись на костыли, я быстро отошел в сторону.
По слухам, на станции Ольгинской несколько дней тому назад была уничтожена чуть ли не вся Марковская дивизия. Я вспомнил об этом, отойдя от вольноопределяющегося. Но его уже не было видно.
— …Неужели это правда?.. И… и… и комнат нет?.. — заикаясь, спрашивал возле меня какого-то полковника остроносый военный чиновник, блестя из-под очков узкими, как щель, глазами.
— Комнат?.. Я бы и за ватерклозет, извините за выражение…
Кто-то меня толкнул. «Виноват!» — извинился кто-то другой.
— Петя!.. Петя!.. — на груди у пожилого, ободранного подпоручика плакала женщина в платочке. — Петя, а Витя где?.. Петя!..
Возле подпоручика стояла девочка. Склонив набок голову, она играла темляком его шашки.
…Я опять навалился на костыли.
Около входа в зал III класса звенели чайниками калмыки Зюнгарского полка. Вдруг калмыки расступились.
Подняв голову, мимо них медленно проходил вольно-определяющийся-марковец. Он смотрел перед собой, заложив руки за спину.
Два калмыка нерешительно взяли под козырек.
Вечерело… С крыш капало…
На площади перед вокзалом стояли казачки.
— Да рассказывай!..
— Говорю, — не только казаки… Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
— Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет… И не говори!.. Другое теперь начальство ставят… Не по-мре-ет!.. А Трофим твой, — вот как бог свят, — быть ему покойником!..
О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
— Какой станицы? — окликнула меня одна из казачек.
Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
«Тиф!» — решил я и опять вышел из палатки.
Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
Мне хотелось одного: снять сапоги…
