черт рога сломит!..
— Говорят, господа, куда-то и четвертую роту повели. Подпоручик Тяглов разрезал яичницу и, нагнувшись, сопел над самыми желтками.
— Серьезное, видно, дело!
Пар над яичницей быстро садился.
— Да ну их к богу! Надоело!.. Офицеры подвинулись к столу.
— Не трогают — живи, завтра в бой — умирать будем!..
— Верно! Господа, а насчет николаевской как? Эй, хозяйка!
Но хозяйки в избе уже не было.
Я разостлал шинель в сенях, рядом со спящим на полу подпоручиком Морозовым.
Очевидно, офицеры в хате уже приканчивали яичницу.
— Ты! Пень сибирский! Пальцем не лазь!
— Господа, не перекинуться ль в картишки? В преферанс сыграем? доносились голоса из-за двери.
— Да сколько же, наконец, говорите вы? Триста семьдесят один? Верно?
— Нет еще… Куда! Триста пятьдесят девять только. Ведь двенадцать прихлопнул поручик Ягал- Богдановский. Потом кто-то закрыл дверь, и в сенях стало тихо.
Этой же ночью мы выступили на Орехов.
А не доходя до Орехова, на Сладкой Балке, где провели мы следующую ночь, мы узнали еще небывалую для Дроздовского полка новость: поручик Барабаш, старый офицер-доброволец Румынского похода, снял с себя погоны, повесил их на кусты и вместе со своим вестовым, бывшим красноармейцем, перебежал к красным.
— А знаете, что еще говорят? Знаете? — уже на пути от Сладкой Балки испуганно спросил меня поручик Кечупрак. И, обождав, пока подвода выехала на более ухабистую дорогу, он перегнулся ко мне и стал рассказывать под шум и треск быстро бегущих колес:
— Говорят, в четвертой роте — еще до этого — напали на след коммунистической ячейки Да, да, ячейки По ночам, когда четвертая стояла в заставе, члены этой ячейки, говорят, переходили к красным, а потом, уже с директивами, — вы понимаете? — возвращались опять Потому наш третий взвод и лежал в цепи Перед заставой он лежал Не знали? Это когда они в первый раз уходили А второй раз, — позавчера это черт дери, и не поверишь! — а второй раз они четвертую роту обрабатывали Ну конечно, — чтоб меньше свидетелей было. Все третий взвод. Как? Прижимкою брали на психику. Да так же, как и тот раз с пленными Но хуже еще, говорят! Туркул, говорят, всю роту перестрелять хотел… вместе с офицерами Что там творилось, говорят, господи!.. «Этот, этот, этот…» Так же вот было! Но со своими ведь!.. Черт возьми, ужас какой! И наугад, в свалку, огулом. Подумайте!
Подводы быстро шли по пыльной дороге. Трясло. Вдали опять гудело
Шли бои со 2-й Конной армией.
Трясло все больше и больше.
Я сидел на подводе, свесив ноги, гадая о том, состоял ли поручик Барабаш в коммунистической ячейке или же он, как старый офицер, не вынес подобной расправы над своей ротой и ушел из полка, оскорбленный.
И еще я гадал о том — расстреляют ли его красные?
ОРЕХОВ
Мы сидели под упавшей оградой кладбища. Было совершенно темно Ни луны, ни звезд не было видно Со стороны кладбища, с тыла, несло сыростью и ночным холодом. Со степей, откуда уже пятый раз в течение ночи наступали красные курсанты, тяжело валил сухой и горячий воздух Ветра не было. Деревья на кладбише стояли не двигаясь В степи трещал кузнечик. Потом и он смолк.
Слева от нас, за углом кладбищенской ограды, стояла команда наших пеших разведчиков, почти исключительно состоящая из вольноопределяющихся В Орехов мы вошли уже с наступлением темноты, с условиями местности не были знакомы, а потому не знали также, отчего курсанты наступают исключительно на участок нашей, офицерской роты
— Эх, ракету бы! — сказал кто- то. Ему никто не ответил
Но вот со стороны степей вновь поплыли далекие, сперва немного приглушенные, голоса:
И решительный бой
С Ин-тер-наци-о-на…
— Становись! — шепотом скомандовал полковник Лапков.
— …а-а-алом — Воспрянет род людской!..
— Ать, два! Ать! — Уже выстроенные, мы мерно раскачивались
Никто не даст нам избав-ле-нья
— Ать, два! Левой! Левой
Ни бог, ни царь и ни герой
— Левой!
Ротный ударил о кобуру ладонью
— «Вперед, дроздовцы уда-лые! — грянули мы по команде — Вперед, без страха, с нами бо-ог, с нами бог!..»
Наши голоса и голоса курсантов сливались и, качаясь, плыли над степью. Степь ожила. Казалось, ожила и темнота. Вырванная из тишины, она перестала быть грузной и не давила больше на брови.
— Отставить! — скомандовал вдруг подошедший к нам Туркул.
Оборвался вдали и «Интернационал».
И опять, перебивая друга друга, затрещали вдали два кузнечика.
— Десять!
Пальцы нащупали прицел.
— По линии черных кустов! — Генерал Туркул отошел к правому флангу и, кажется, поднял в темноте руку.
— …пальба… ротой!.. Ро-та… — Затворы звякнули.
— …пли!..
Залп ударил, как доской по воде, и сразу же оборвался.
— Ро-та… пли! Ро-та…
Между каждым залпом над степью взлетала испуганная тишина. После шестого она потекла спокойно. Кузнечики затрещали с новой силой. Мы ответили им тихим звоном обойм.
— Ро-та… — Затворы опять звякнули.
— …Пли!
— Ура-а-а-а! — нагоняя эхо нашего залпа, раскатисто покатилось по степи.
— Ура-а-а! — закричали мы, нагоняя эхо курсантов. И огромная, четырехсотштыковая офицерская рота, не ломая фронта, двинулась вперед.
— …ротой!
Кузнечики трещали уже позади нас.
— Ро-та… пли!
— Рот-та… пли!
— Ротт-та… пли!..
