— Господа, не критикуйте, не зная!.. Туркул в глубокий обход пошел. Никого подымать не нужно!.. Выждать…..А солнце ползло и ползло.
— Черт дери, патроны доставляют, а воду вот…
— Мичман, вы хуже солдафона!..
— Мичман!..
Мичман возле меня не унимался:
— Черт дери!.. Уже не пить, — плюнуть хочется!.. И то нечем!..
Я приподнялся на локтях и выглянул из-за бугорка. Мне показалось: на горизонте ползет туча… Но небо было чисто, и лишь над степью колыхалась пыль. Стрельба учащалась.
— Черт!.. — выругался я, и вдруг увидел шагах в десяти от бугорка зеленый в полоску арбуз, еще не тронутый колесами двуколок. На нем круглым пятном играло солнце.
«Вот это повезло!..» — подумал я, но вылезать из-за бугорка побоялся.
За бугорком, качая траву, звенели пули…
…Прошел час. Солнце в небе склонилось к западу. Сухим треском перекликались винтовки. Пулемет сшивал даль с пылью…
Я вновь приподнял голову и стал смотреть на арбуз.
И пока я думал, можно ли подползти, и как подползти, и можно ли надеть арбуз на штык, и как надеть, — какая-то пуля, стегнув землю, ударила о зеленый в полоску край арбуза.
И арбуз раскололся.
И по красной мякоти потек сок.
За соком, медленно переворачиваясь, покатились черные семечки…
Я не выдержал. Вылез из-за бугорка и пополз к арбузу…
…- Санитар!.. Санитар… — кричал за мной кто-то.
Я лежал лицом в траве, пытаясь зацепиться за что-либо пальцами правой руки. Но сухая трава рвалась под пальцами, и сдвинуться с места я не мог. Левая рука, плечо, голова и шея быстро немели.
— Санитар!.. Санитар!..
Кто-то схватил меня за сапоги. Потом выше, — под колени.
Когда меня оттягивали назад, с неба быстрой дугой падало солнце…
Вечерело.
Уже перевязанный, я лежал на подводе. Рядом со мной лежали какие-то солдаты. Солдаты стонали.
Надо мной стоял подпоручик Морозов.
Расположенная около перевязочного пункта офицерская рота пела «Журавушку».
— Ну прощай! Должно быть, больше не увидимся… Счастливый!.. — тихо говорил мне подпоручик Морозов. — А и здорово же тебя заквасило!.. В плечо, говоришь, потом выскочила и в шею?..
Мимо подводы проходили жители Фридрихсфельда, коренастые немцы, с глазами, спрятанными под брови. Пробежало несколько офицеров.
— Пленных ведут!.. Пленных!.. — кричал, пробегая, капитан Темя. — И наловили же!.. Ну и Туркул!.. Ну и молодчага!.. Поручик!.. Поручик Горбик!..
— В ружье! — где-то скомандовал вдруг полковник Лапков.
Я инстинктивно дернулся вперед. Но, вспомнив о ранении, улыбнулся.
— Становись!.. — командовал полковник. Но команда прошла надо мной, мимо… Я чувствовал себя выпавшим откуда-то, куда был я крепко ввинчен, и чувство это было радостным…
Подводчик задергал вожжами. Поручик Пестряков, Аксаев, мичман Дегтярев, капитан Темя и подпоручики Тяглов и Морозов быстро бежали через улицу.
— Морозов! Морозов!.. — еще раз крикнул я.
Но подпоручик Морозов стоял в строю. Он не мог оглянуться, — полковник Лапков скомандовал уже: «Равняйсь!..».
Через полчаса наши подводы медленно шли на Федоровку.
Ни с кем из офицеров 1-го Стрелкового имени генерала Дроздовского полка я больше не встречался.
Лазарет — не позиция. В лазарете много думаешь…
Ночь…
Ржавчина около гвоздей проела жесть кровли. Концы отставших листов грохотали и бились под ветром. А Глащуку, ефрейтору 2-го Конного, казалось: совсем близко, на Малаховом кургане, бьет в тишину и ночь одинокая пушка.
Я дни и ночи лежал на одном боку. На правом. Дни и многие бессонные ночи видел пред собой только Глащука. Видя его каждый день и каждый день с ним беседуя, научился наконец отгадывать, о чем думает он, когда собирает морщинки вкруг вздернутого носа, и когда, вдруг подымая брови, сразу же наполовину суживает лоб, и когда, улыбаясь, расплющивает губы вдоль усеянных веснушками щек.
Здесь, в Севастополе, четыре месяца тому назад Глащук лечил свою первую рану. И вот он ранен вторично. Привезен сюда же. Доктор — старый знакомый.
— Ну и рана! — сказал он. — Здорово!
Бегая по разбитой руке, кровь Глащука стучала молоточком (я знаю, — у меня она стучала так же!) — слабо, но часто-часто: в плечо, в локоть… А пушка на Малаховом и гудела, и била, и ухала: «Раз! раз!..»
…«Военный хирургический госпиталь № 5» занимал целое здание. В рамах окна палаты № 8 прыгали стекла. По рамам бил ветер. Бобров, вахмистр Назаровского полка, второй сосед Глащука, рвал с себя одеяло. Кричал: «Эй, казаки! Станишники!..» Приподнявшись с постели, Глащук звал сестру. Видно, опять спросить думал: «Можно ли, сестрица, чтоб руки не срезали? Доктор говорит, что нельзя… А может, можно?..»
Но сестра к нему не подходила. В другом конце палаты умирал поручик Лебеда, гвардеец.
Ветер вновь сорвался с крыш и ударил о рамы. Окно зазвенело. Глащук вздрогнул, а ветер метнулся дальше. На море. И еще дальше. За море. В ночь…
Стало тихо… Пушка умолкла, отставшая жесть легла на кровлю мертвым парусом. На дворе, около ворот в лазаретную кухню, залаяла собака.
Глащук съежился. Я знаю, он опять решил, на этот раз уже твердо: не даст доктору резать руку! Кому своим мясом собак кормить хочется?! Вчера ему вахмистр Бобров объяснял (а вахмистры, полагать надо, народ знающий!), что лазаретные доктора отрезанные конечности, — это руки и ноги солдат, значит, — в татарские деревни продают. Татары ими собак кормят…
— Эй, казаки!.. Станишники!..
— Руку спасти нельзя, — сказал вчера Глащуку доктор, — ее нужно срезать. А то заражение пойдет дальше, дойдет до сердца. Тогда — смерть!..
Без руки Глащука и домой, в Екатеринославскую, пустят (об этом Глащук говорил со мной каждый день), — беспременно пустят… В полном здоровье ему, конечно, — «нет!» — скажут. Коммуна там, а он 2-го Конного ефрейтор. Кадет, значит… Глащук решил: дам!.. Пусть режет руку!
— Эй, казаки! Станиш-ники-и!
…Под утро ветер обогнул город и ушел куда-то на Бельбек.
На лбу поручика-гвардейца золотой кокардою лежало пятно солнца. Поручик еще спал. В палате говорили: «Выживет!.. Такие вот, худые да тощие, — они живучие…»
Густая, золотая пыль широкими дорожками подымалась от одеял и стремилась к окнам. Глащук уже тоже проснулся, — ворочался. Он научился ворочаться одними ногами, не двигая ни плеч, ни груди, на которой держал туго забинтованную руку.
— Господин вахмистр! Господин вахмистр!.. Видно, Глащуку вновь захотелось спросить насчет собак и деревень татарских… Может, неправда?.. Но вахмистр не отозвался…
— Господин вахмистр! Господин вахмистр!..
Вахмистр, очевидно, спал.
Глащуку, как тяжелобольному, разрешили курить в постели. Потому Глащук курил даже и тогда, когда
