Сообщения о будущем журнале и его сотрудниках попали в печать. Это почему-то взбудоражило представителей «Четырех ветров». Издав в прошлом году всего лишь второй номер своего журнала (газетного формата), они снова надолго почили на лаврах. Бинкис, которого я встретил на улице, накинулся на меня:
— Что это за «Зеленый ветер»? Не лучше ли будет «Голубое дуновение»? Отрыжка символизма, вот что! Эх, мальчики, не распыляйте сил…
Какие силы мы собирались распылять, я так и не понял. Некоторое время спустя появился третий номер «Четырех ветров». Мы читали его и пожимали плечами. Сотни людей были загнаны в тюрьмы, на печать надели намордник, в общественной жизни крепли фашистские тенденции, а в «Четырех ветрах» один поэт распевал:
Другие поэты (скажем, Тильвитис[28]) писали интереснее и талантливее, но цинизм и разнузданность «Четырех ветров» меня все больше коробили. Листая журнал, я увидел статью, в которой разгромили Шимкуса, мой «Рассвет на улицах» и других молодых поэтов. Мне казалось, что это месть «Зеленому ветру».
Хорошо еще, что окончательно выяснились позиции. Казис послал протест Бинкису против этой статьи. «Четыре ветра», — писал он мне из Риги, — соизволили сделать строгое заявление через Ю. Петренаса. Посмеялся я вволю. И если мои письма их раздражают, то я послал им еще одно письмо, чуть построже, вежливо обозвав их ослами». Казис, который когда-то чего-то ожидал от «Четырех ветров», решил не иметь с ними больше дела.
Литературная жизнь в Каунасе захирела. «Литовских книг как не было, так и нет, — писал я Винцасу в Расяйняй. — Так что и писать о них нечего. Холодно, мрачно, неприютно… Словно ночью в лесу, где воют волки, а не в родной стране».
А Казис мне писал, что вскоре в Риге выйдет из печати новый сборник его стихов «Литва крестов». Название показывало, что сборник говорит о наших днях, о трагических буднях…
Мой литературный кругозор понемногу расширялся. Я читал пьесы Франка Ведекинда и Георга Кайзера, повести Шницлера, Флобера и Мопассана… Голова пухла от новых замыслов.
В коридорах университета я встречал задумчивого человека, приехавшего из Риги. Это был Юстас Палецкис,[29] издававший в Риге иллюстрированный журнал «Науяс жодис» («Новое слово»). Этот журнал охотно печатал произведения молодых поэтов. С Палецкисом мы разговаривали о латышских писателях, которых он переводил.
Осенью состоялся литературный вечер по каунасскому радио, в котором участвовал и я. Этот факт я упоминаю потому, что подобный вечер по тем временам был в диковинку, — кажется, лишь группа «Четырех ветров» недавно устроила свой «поэзоконцерт». Мы, начинающие писатели, собрались в крохотном домике радиостанции на горе Витаутаса, ужасно волновались, встав перед микрофоном, — мы еще не могли привыкнуть к мысли, что радио входит в жизнь, как уже вошли автомобиль, самолет; что и нам со временем придется выступать по радио сотни раз.
В уже знакомом зале консерватории тоже состоялся вечер «самой молодой группы писателей», на котором я прочитал отрывок из повести «Земельная реформа».
Редактор журнала «Начала и подвиги», известный поэт Фаустас Кирша, пригласил меня встретиться и поговорить. В кафе «Метрополь» я увидел за столиком интеллигентного человека в очках, с трубкой в зубах, в белоснежном воротничке и галстуке бабочкой. За столиком сидела и его подруга (о подругах поэтов читатели обычно осведомлены лучше, чем поэты об этом думают), оперная певица красавица Мариона Ракаускайте, и поэт из группы «Четырех ветров» Пранас Моркус[30] (правда, написавший мало стихов), сидел молодой критик Пятрас Юодялис, [31] напечатавший в последнем номере «Четырех ветров» несколько интересных статей, автор «Письма Фаустасу Кирше». Меня встретили по-дружески. Передо мной оказалась чашка кофе (кофе кипел тут же на столике, на спиртовке). Собравшиеся листали антологию европейских поэтов на немецком языке, в которой были помещены переводы стихов Кирши. Поэт не скрывал своей радости — мало кто из наших поэтов тогда удостаивался перевода на иностранные языки.
Вскоре завязалась оживленная беседа. Фаустас Кирша с волнением рассказывал, как трудно в Литве издавать литературный журнал. В своем журнале он печатает в основном критику, но охотно бы помещал и хорошую прозу, и поэзию. Он перешел к моим стихам, похвалил некоторые из них (оказывается, он знаком с обоими моими сборниками) и сказал, что я могу стать хорошим прозаиком, судя по «Земельной реформе». Я краснел — похвала казалась незаслуженной. Фаустас Кирша пригласил меня сотрудничать в его журнале. Он сказал, что хочет наряду с писателями старшего поколения — Креве, Вайжгантасом, Гербачяускасом, Сруогой — печатать и молодых. Я ответил, что у молодых есть свои взгляды, которые не всегда совпадают с мнениями старших писателей, и Кирша усмехнулся, вспомнив о моей давнишней статье, в которой я «раздолбал» Майрониса:
— Что ж, это было искренне… Почему бы не знать старикам, что о них думает молодежь?
Вспомнив свою статью, я покраснел еще больше и промямлил, что считаю ее своей ошибкой.
— Кто из нас не писал того, о чем потом приходилось сожалеть? — сказал Кирша.
Для первого знакомства он написал мне на своей книге стихов несколько слов: «На память о первой встрече на земле — через туман к солнцу». Наверное, потому мне запомнился этот автограф, что он очень уж хорошо выражал всего Киршу.
Мариона Ракаускайте казалась мне удивительно красивой. На ее оживленном, чуть подкрашенном лице сверкали (я ничуть не преувеличиваю — правда, сверкали!) нежные глаза. Тонкая белая рука с браслетом и перстнем изящно держала чашку кофе. Певица говорила глубоким голосом, вставляя английские словечки (она вернулась из Америки). Она поглядывала то на меня, то на Юодялиса; казалось, что она хочет понравиться. И она мне очень нравилась — я впервые видел такую женщину.
Мы непринужденно беседовали о жизни, поэзии, славе. Кирша задумчиво сказал:
— Вот мы живем, мучаемся, пишем, мечтаем… И я подчас думаю, что ведь наступит время, когда нас не будет и всю нашу жизнь втиснут в несколько холодных, равнодушных строк энциклопедии… И это будет конец…
(Фаустаса Кирши давно нет в живых. И, думая о нем, и не только о нем, я с болью вспоминаю эту печальную философию…)
Пранас Моркус говорил о последнем номере журнала Кирши, спорил с певицей о какой-то роли, и казалось, что наш разговор его совсем не интересует.
Когда мы с Юодялисом вышли из кафе, то разговор сам собой зашел о Фаустасе Кирше. Да, поэт — культурный, воспитанный человек. Но я знал, что в его журнале сотрудничать не буду. Меня привлекали другие идеи, другие замыслы. В моем кармане лежала новая книга, которая меня волновала, возбуждала
