редактировал «Литовское эхо», а теперь — не знаю, по своему ли желанию, — перебрался в Клайпеду и работал советником губернатора. Это был человек среднего роста, довольно интеллигентной наружности, с нависшим лбом и морщинистым лицом. Ходил он, опираясь на трость. Все его манеры показывали, что он долго жил за границей.
Ощущая свою слабость в тонкостях правописания, он обратился ко мне с просьбой просмотреть рукопись его сборника новелл. Таким образом завязалось наше знакомство.
Однажды, встретившись у речки Дане, мы вместе переправились на косу и здесь долго гуляли по лесу. Шейнюс спрашивал меня, где я люблю писать, и удивлялся, узнав, что в комнате. Он-де пишет в лесу, на пне, и при этом карандашом. Я заметил, что в лесу многое отвлекает внимание, но Игнас Шейнюс ответил, что это неправда, лес заставляет его сосредоточиться.
Он много рассказывал мне о Швеции, в которой долго жил, и ругал меня за то, что я ни разу не собрался туда, тем более что из Клайпеды несложно отправиться туда на пароходе. Он долго распространялся о шведском короле, расхваливая его демократичность. Говорил, что летом можно видеть короля где-нибудь на лужайке за городом, когда он лежа попивает пиво из бутылки. Рассказывал, что однажды видел в Стокгольме оперетту, одним из главных действующих лиц был шведский король. Настоящий король во время спектакля сидел в ложе. Король на сцене вязал и вышивал и при этом пел. В Швеции многие увлекаются этим, но короля не превзойти. Настоящий король, выслушав эту комическую арию, аплодировал вместе с другими (он на самом деле любил рукоделие).
История мне показалась наивной, тем более что небо над Европой угрожающе хмурилось. Хотя кто знает… Может, и лучше, что мой собеседник отвлекал меня от тревожных мыслей…
Другой раз Игнас Шейнюс повел меня на пляж, взяв с собой небольшой чемодан. Я думал, что он принес трусы и полотенце, но оказалось, что чемоданчик набит крохотными флажками. Поначалу я не понял, что он собирается делать. Он вынимал флажки из чемодана и втыкал их в песок. Потом расхаживал по берегу, опираясь на тросточку. Сам смотрел и велел мне проверять, как выглядят флажки на фоне моря. Оказалось, что Шейнюс давно хотел заменить трехцветный флаг Литвы по своему проекту. Не помню, какие цвета он подобрал и почему его так заботило это. Он расхаживал долго и со всех сторон осматривал флажки, потом спросил:
— Ведь красиво? Правда, на фоне моря очень даже красиво?
Меня это совсем не интересовало, и я что-то буркнул. Через добрых полчаса Шейнюс выдернул флажки и уложил в чемоданчик. Мы направились к парому, который должен был перевезти нас в город.
Меня поражали какая-то несерьезность и даже чудаковатость этого видного писателя, бывшего дипломата и редактора газеты. Казалось, его совсем не интересует то, что происходит в Литве и здесь, в Клайпедском крае, да и во всей Европе. По намекам Шейнюса я понял, что он сознательно ушел в замкнутый мирок, в который не хочет впускать отзвуки большого мира.
…С новым журналом «Литература» дела шли, как и можно было ожидать, неважно. Второй номер жестоко искромсала цензура. Выбросили мою статью о недавно умершем Горьком и много стихов и рассказов других писателей. Я радовался, что все-таки прошла моя статья «По пути критического реализма», в которой я пытался охарактеризовать тенденции последних лет в нашей прогрессивной литературе.
Я узнал, что московский журнал «Наковальня» высоко ценит «Литературу». Большинство наших прогрессивных писателей впервые услышали объективное и приветливое слово о себе от «Наковальни».
Подготовленный к печати третий номер «Литературы» выйти не мог — цензура закрыла его. В фашистской печати началась травля всех прогрессивных писателей, даже таких видных творцов литовской литературы, как Креве. Особенно отличился в этой грязной работе ренегат Райла, который, подписавшись А. Валькинишкисом, откровенно предлагал охранке расправиться со своими бывшими друзьями.
Обо мне Райла писал: «В общем и целом идеология и программные статьи этого просветителя «Литературы», который, кажется, преподает литовскую словесность в государственной гимназии важнейшей провинции, где идет борьба между двумя нациями, совершенно ясны и последовательны для тех, кто знаком с современными социальными, политическими, философскими и культурными доктринами. Это марксизм, ленинизм, сталинизм, культурбольшевизм — в общем, диалектический материализм».
Но фашисты и их новый приспешник Райла тщетно старались закрыть нам рот — слишком уж опасное время настало для нашего народа, чтобы прогрессивные писатели могли замолчать.
Когда летом 1940 года был свергнут режим таутининков, то из архивов извлекли секретные документы, по которым узнали о «любви» реакции к прогрессивной литературе. Директор департамента государственной безопасности Повилайтис подверг подробному анализу журнал «Литература» в своем рапорте министру внутренних дел. Он написал: «Этот журнал в настоящее время создает заметный диссонанс, потому что недвусмысленно выступает против национализма и навязывает социализм и интернационализм. Это ясно при первом же взгляде на список сотрудников и авторов «Литературы»: А. Венцлова, К. Корсакас, П. Цвирка, Саломея Нерис, Ромен Роллан, М. Горький, П. Беранже, Курт Тухольский и многие другие. Среди них нет ни одного представителя правых взглядов: все сплошь леваки — до самых крайних». Свой рапорт Повилайтис кончает следующими словами: «Подобные мысли наносят вред воспитанию нашего общества и интересам государства».
Поэтому не удивительно, что министр поручил подготовить распоряжение о закрытии журнала «Литература». Была задушена еще одна попытка сказать слово правды нашему народу в эту грозную и трагическую пору.
Как расценивали нашу прогрессивную литературу правительственные органы, видно из «Памятной записки» заведующего отделом печати и обществ, написанной позднее, в 1939 году. В ней было сказано: «Наши видные писатели: Креве-Мицкявичюс, Людас Гира, Цвирка, Венцлова, Борута, Марцинкявичюс и другие — придерживаются радикально-левых взглядов. В их сочинениях часто отражены борьба против органов государственной власти, борьба за неограниченную свободу личности, даже выступление против государства как такового. Только за I–IV месяцы с. г. конфисковано 10 непериодических изданий и художественной литературы: романов — 3, сборников новелл — 2, календарей — 3, публицистики — 1, сборник стихов — 1».
…В августе в Испании, под Гренадой, на шоссе, был убит видный поэт-антифашист Федерико Гарсиа Лорка. Эту весть мы встретили с болью, хотя в Литве в то время мало кто читал его стихи. Вскоре Нобелевскую премию мира получил знаменитый журналист и писатель Карл Осецкий, заключенный гитлеровского концлагеря. Плюнув в лицо общественному мнению всего мира, нацисты до смерти держали лауреата под полицейским надзором. Жуткие убийства деятелей культуры вызывали протест даже далеко от Германии…
В конце 1936 года вышел из печати первый мой роман — «Дружба». Его рукопись я предложил директору общества «Сакалас» Антанасу Кнюкште, который недавно издал «Землю-кормилицу» Цвирки. Меня поразила оперативность этого человека — роман был принят буквально за несколько дней и отправлен в типографию. Удивляло и то, что Кнюкшта, человек, насколько мне было известно, правых взглядов, взялся не только за издание «Земли-кормилицы», но и моего романа, идейная направленность которого не могла прийтись ему по душе. Очевидно, он влюблен в нашу литературу и делает все, чтобы в ней могли проявиться различные идейные направления и стилистические почерки. Об издании романа мы договорились в каком-то каунасском кафе, попивая чай с «антигриппином», иначе говоря, коньяком, — в это время весь Каунас болел гриппом. Антанас Кнюкшта понравился мне — чувствовалось, что он любит книги и бескорыстен. А ведь главной чертой издателей того времени было корыстолюбие. Я договорился, что книгу напечатает клайпедская типография «Утро», работы которой отличались высоким качеством.
Я радовался своей «Дружбе». Автор обычно радуется своей новой книге. А вот критика встретила ее без энтузиазма. Клерикалы последними словами поносили ее. Их отзыв не удивил меня, но было странно, что и Корсакас опубликовал в «Культуре» невежественную статью одного своего сотрудника, хотя сам написал мне, что считает ее неправильной и глупой. Мой роман многим не понравился не только своей направленностью, но и тем, что был написан без искусственных «украшений» стиля, которые тогда считались непременным признаком хорошей прозы. А я, следуя прежде всего таким писателям, как Лев Толстой, старался писать как можно проще, избегать искусственных сравнений и перекрученных метафор (теперь мне кажутся смешными эти попытки моих ранних писательских лет). Поклонники вычурного стиля эту простоту сочли «бедностью» и нехудожественностью. Правда, Борута отнесся к моему роману критически, но
